Асорин - Асорин. Избранные произведения

— Дон Хосе Антонио, — говорю я, после того, как мы обменялись обязательными первыми фразами, — дон Хосе Антонио, это правда, что в Ущелье Лаписе существует тот знаменитый постоялый двор, где Дон Кихот был посвящен в рыцари?

Дон Хосе Антонио усмехается.

— Этот постоялый двор — моя слабость, — говорит он, — да, он существует; вернее, существовал; я спрашивал о нем всех самых старых жителей нашего местечка; собрал все сведения, какие только сумел… и, — добавляет он, глядя на меня так, словно просит извинения, — написал кое-что; после покажу вам.

Дон Хосе Антонио находится в небольшой белой и пустой гостиной; в углу — печка; немного подальше — буфет; в другом углу виднеется швейная машинка. На ней в беспорядке лежат какие-то большие листы бумаги. Супруга дона Хосе Антонио сидит у окна.

— Мария, — обращается к ней дон Хосе Антонио, — дай мне те бумаги, что на машинке!

Донья Мария встает и собирает бумаги. Мне глубоко симпатичны эти женщины из местечек; боязнь уронить свое достоинство делает их немного застенчивыми, иной раз одеты они в поношенные платья; иной раз, когда в их скромные жилища приходит неожиданно гость, они смущаются и краснеют за свою грубую фаянсовую посуду или простую мебель; но зато им свойственны доброта, простодушие, наивность, горячее желание быть приятными, которые зачаровывают вас и заставляют мгновенно примириться и с клеенкой на столе, и с отбитыми краями тарелок, и с оплошностями служанки, и с лобызаниями, что расточает вашим брюкам ужасный пес, вы никогда его не видели, но теперь он ни на шаг от вас не отходит. Донья Мария вручила бумаги дону Хосе Антонио.

— Сеньор Асорин, — говорит милый доктор, протягивая мне объемистую тетрадь, — поглядите, чем я занимаюсь.

Я беру тетрадь в руки.

— Это, — поясняет дон Хосе Антонио, — газета, которую я выпускаю; всю неделю я собственноручно ее пишу, а в воскресенье несу в казино; там ее читают мои сотоварищи, и потом я снова приношу ее домой, чтобы не разрознивать свою коллекцию.

В этой газете дон Хосе Антонио пишет статьи о гигиене, о воспитании и сообщает местные новости.

— Вот в этой газете, — говорит дон Хосе Антонио, — я писал те статьи, о которых вам говорил. Но вы все лучше поймете не по статьям, а когда посетите место, где был прославленный постоялый двор. Хотите пойдем туда?

— Пойдемте, — отвечаю я.

Мы отправляемся. Постоялый двор расположен у выхода из городка; почти у самых последних домов. Но я говорю так, словно постоялый двор действительно существует, а двора этого, друг читатель, нет. Есть большая поляна, поросшая дикими травами. Когда мы появляемся здесь, солнце уже заливает своим золотым светом окрестности. Я осматриваю место, на котором находился постоялый двор; кое-где еще сохранились замощенные галькой участки — тут был внутренний двор; узкая дыра свидетельствует, что здесь когда-то был колодец, другая — более широкая — отмечает вход в погреб или подвал для вина. На заднем плане возвышаются, все в трещинах, полуразрушенные, четыре красноватые стены, образуя большой прямоугольник без крыши — остатки старого омета. Постоялый двор был обширным, огромным; по сегодняшним измерениям он занимает участок больше, чем в сто шестьдесят квадратных метров. Из-за того, что он находился на самом перевале, возле широкой дороги, дворы его, комнаты, сени, кухня, вероятно, в любое время были заполнены путниками всех классов и сословий; с одного конца Ущелья взору открываются земли Толедо; с другого — область Ламанчи. Широкий путь шел прямо от Аргамасильи к постоялому двору. Город Аргамасилью тоже все время посещали путешественники, направлявшиеся то в одни края, то в другие. «Это проходной город, — сообщают в 1557-м его жители в своем докладе Фелипе II, — он находится на главной дороге, которая проходит через Валенсию, Мурсию, Альмансу и Еклу». Понимаете вы, как Дон Кихот, живший уединенно в маленьком скромном городке, никуда не выезжая, смог собрать в таком изобилии свои рыцарские романы? Не могли ли доставлять эти книги доброму идальго проездом из Мадрида или Валенсии веселые люди, которые, возможно, находили отдых от тягот пути в увлекательной беседе с рыцарем-фантазером? И не оставляли ли они ему в благодарность, на память, в обмен на его странные рассуждения, книгу об Амадисе или «Тиранта Белого»? Какие живописные и разнообразные люди, ничтожные и значительные, должны были встречаться Сервантесу на постоялом дворе Ущелья Лаписе, где он останавливался несчетное количество раз! Разве он не отправлялся при каждом удобном случае из своей любимой Ламанчи в земли Толедо? Разве в толедском городе Эскивиас не жила его любовь? Конечно, он не раз и не два отдыхал на этом постоялом дворе среди пройдох, потаскух, главарей воровских шаек, цыган, королевских судей, солдат, священнослужителей, торговцев, акробатов, перегонщиков скота, актеров!

Я думаю обо всем этом, пока иду, углубившись в свои мысли, по широкой площадке, где был постоялый двор; здесь одной лунной ночью совершал бдение над своим оружием Дон Кихот.

— Ну как вы это находите, сеньор Асорин? — спрашивает дон Хосе Антонио.

— Очень интересно, дон Хосе Антонио, — отвечаю я.

Туман, закрывавший далекую равнину, рассеялся. В двух шагах перед постоялым двором возвышается гора, темная, с рядами оливковых деревьев на склонах; позади него виднеется другая гора. Это две стены Ущелья. Пора возвращаться. Дон Хосе Антонио некоторое время идет вместе со мной по дороге; он болен; у него тяжелое и упорное недомогание; он знает, что неизлечим; жестокие страдания мало-помалу очистили его душу от всего мелкого, наносного; сейчас вся она — в его глазах и улыбке. Мы распрощались; быть может, я больше не вернусь в эти места. И я смотрел, как вдали, на белой дороге исчезает этот добрый друг на час, с которым мне не суждено увидеться вновь…

Возможно, что наступит день, когда похождения, неудачи, бедствия и злоключения этого летописца будут прославлены историей. После двадцати часов езды в повозке, которые занимает путь в Ущелье Лаписе и обратно, в Аргамасилью, я уже здесь, в деревне Руидера — известной близлежащими лагунами, — сижу в харчевне Хуана и пишу эти строки, едва успев ступить на землю после восьми часов тряски по дорожным ухабам и камням, сопровождаемой чудовищным тарахтением. Мы выехали из Аргамасильи в восемь часов; пустынная, бурая, печальная равнина — та же, по которой мы ехали к Ущелью Лаписе; но в этой части, как бы оживляя ее время от времени, смутно просвечивают то там то здесь сквозь утреннюю дымку массивы стройных серебристых и больших черных тополей. По этой самой дороге отправлялся некогда в свои странствия Рыцарь Печального Образа; его дом — сегодня здесь большой трактир — находился рядом с садом; красивые, густые деревья отбрасывали приятную тень; в их листве пели птицы; несколько легких, элегантных сорок прыгали — как сейчас — с ветки на ветку, и блики света озаряли их белоснежные или густо-черные крылья. А славный рыцарь, устав от бесконечного чтения в комнате, может быть, медленно прогуливался под кронами, с книгой в руке, погруженный в свои фантазии, углубившись в свои сновидения. Вы уже знаете, что, как говорят, доном Алонсо Кихано Добрым был идальго дон Родриго Пачеко. Что таинственное и ужасное было в жизни этого Пачеко? Какие муки и бредовые замыслы терзали его душу? Сегодня в церкви Аргамасильи можно увидеть заплесневелый, облупившийся холст; на нем, при свете свечи, озаряющем темную часовню, можно разглядеть впалые глаза, одухотворенные и скорбные, широкий, умный лоб, красивый, чувственный рот и рыжую густую бороду, заостренную на конце. А внизу на холсте читаем, что этот портрет поднесен доном Пачеко, по обету, Деве Марии за то, что она избавила его от «великого холода, который заморозил ему мозги и заставлял его издавать громкие вопли днем и ночью»…