Анджей Струг - Новеллы и повести

Монеты густо падали к его ногам из окон, он играл все быстрей и не чувствовал усталости. Рассыпал огневые оберки, гремел военными маршами, завораживал медленным вальсом, словно бы решив вознаградить своих слушателей за долгие годы унылого, бездарного пиликанья.

А возле одного дома на Дельной ему устроили настоящую овацию, и он ужасно разволновался, ибо давным-давно уже не случалось, чтобы ему аплодировали. В юности это бывало нередко. Перед восстанием [12] Восстание 1863 года. тоже часто хлопали, особенно, если он играл на улице польские песни, и хоть в те времена музыканты играли то же самое по всей Варшаве, люди охотно слушали и кричали «браво». С тех пор ни разу не доводилось пану Хельбику играть на «бис». И вот теперь, после того как он исполнил отрывок из какой-то песни и раздались громкие аплодисменты, разволновался старый скрипач и, стараясь не сбиться, довел мелодию до конца. Отрывок этот он уже позабыл и вообще с трудом откопал его в завалах памяти. Решил Хельбик сыграть лучшее из того, что знал, самое лучшее — от переполненного благодарностью сердца, ловя слухом, не прозвучат ли снова аплодисменты, столь желанные для каждого артиста. Аплодисментов больше не было, но из столярной мастерской, занимавшей весь нижний этаж здания, вышли на обед рабочие и столпились вокруг него.

— А ну-ка, пан артист, рвани еще разок ту песню, только по-настоящему, с огоньком!

— Да погромче, понял, не по-нищенски. Такую песню либо в полную силу играть, либо уж вовсе не надо!

— Давай, дед, давай, мы заплатим!

Понял Хельбик, о чем речь идет, и снова сыграл тот отрывок, который всем в этом доме так понравился. Играл внимательно, серьезно, смычком слился со струнами, и скрипка звучала, словно капелла. Он вспомнил всю мелодию целиком, четко акцентировал ритм и сам понимал, что играет хорошо, и видел, как загорелись глаза у людей, а кое-кто из них стал подпевать даже.

— Браво, браво!

— Бис!

— Вот здорово! Давай еще, жарь!

И еще раз пришлось сыграть Хельбику эту мелодию, и повторить несколько раз, закончив мощным аккордом. Устал он вконец, а рабочие переглядывались с довольным видом, переговаривались, потом порылись в карманах и собрали целых двадцать копеек.

Хельбик благодарил и кланялся, но все никак не мог понять, откуда у этих людей взялась вдруг любовь к музыке. Ведь он приходил сюда каждую неделю лет пятнадцать подряд и всегда здесь, в мастерской, работали столяры, но он не видел от них даже ломаного гроша. «Возродилось во мне что-то; надо, значит, теперь хорошо играть, как прежде, в молодости. Не к добру все это, смерть, видно, уже близко, раз человек ни с того ни с сего молодеет».

Но, несмотря на мрачные предчувствия, расцвела душа его, отвыкшая от радости, и, словно малолетнее дитя, начал он строить различные планы.

«Вот возьму и уйду из этого воровского притона, и устроюсь в какой-нибудь порядочной семье. Зарабатывать теперь буду много, ясное дело. Можно и на черный день кое-что отложить, здоровья сколько потеряно при такой собачьей жизни. Давно пора бы…»

У следующего здания он начал сразу играть тот марш, который нравился людям, да и сам он играл его с удовольствием. Здесь «браво» не кричали, зато не успел еще отзвучать последний аккорд, а вокруг уже толпился народ — из какого-то подвала вылезли подмастерья и портные, подходили поближе отдыхавшие в обеденный перерыв рабочие с маленькой фабрики, которая неподалеку пыхала дымом и паром. Даже дворник слушал с просветленным взором, приоткрыв рот.

Хельбик снова трижды повторил ту музыкальную строфу и снова собрал по крайней мере два злотых, причем давали люди, никогда ранее не платившие и на которых уличные музыканты даже и не рассчитывали.

— Играйте это везде, пан скрипач, и везде много дадут вам, потому что нас везде много.

— Ладно, ладно, спасибо вам, спасибо, — кланялся им старый Хельбик.

Но все-таки мучила его неразгаданная загадка. Пошел он в шинок, сел в угол и долго думал; и только после третьего стаканчика осенило его, что возродился, значит, в нем талант и люди талант признали.

С тех пор дела у Хельбика пошли в гору, он даже начал жить на широкую ногу, то есть мог позволить себе несколько лишних стопочек.

Каждый день решал он выбраться из Парысова и все там оставался; некому только было рассказать о своих успехах, потому что из старших в доме никто не хотел слушать, а Мелька была теперь уже все время занята — ни старик, ни музыка не интересовали ее больше. Подвыпив, он часами разговаривал сам с собой, пока язык не начинал заплетаться. Каждый свой концерт он начинал с того марша, который принес ему счастье. Он отваживался забираться и за свои пределы, на Хлодную и Вронью, и всегда толпились вокруг него люди и кричали «браво». Однажды кто-то даже бросил ему из окна рубль!

Он пробовал осторожно допытаться, что же это за мелодия, которая так популярна в Варшаве даже среди простых людей, не понимающих музыку. Но напрасно играл он ее ворам и другим обитателям Парысова — здесь никто не мог ничего сказать. А у слушателей своих он, конечно же, не расспрашивал — истинный артист не может себе этого позволить без ущерба для славы. Впрочем, любопытство вскоре прошло, и он был просто счастлив, что имеет успех. Правда, теперь он старался придать мелодии все новые краски, подбирал эффектную аранжировку, играл пьесу с различными вариациями, и у тех, кто слушал, просто душа радовалась.

И, может, играл бы он по сей день, найдя утешение на склоне лет своих, но слава погубила его. Однажды на улице Вроньей, именно в тот момент, когда он, окруженный толпой, проигрывал увертюру, влетел во двор сам околоточный комиссар. Слушатели попятились, и старик очутился лицом к лицу с разъяренным начальником.

— Ах, так вот кто играет эту мерзость по всей округе? Откуда ты это взял? От кого научился? А где проживаешь? Паспорт! Эй, дворник, отведи его в участок!

Только будучи доставлен в околоток на Хлодной, услышал Хельбик, какое страшное преступление совершал он. Пан комиссар установил, что он мошенник, и хоть стар, но весьма опасный, поскольку на редкость ловко прикидывается. Обо всем этом было сообщено в ратушу, и концерты кончились навсегда.

Быстро пронесся слух, что «старик с козырьком» сидит в каталажке. Все жалели его:

— И за что только старик поплатился? Он, по-моему, ничего не понимал.

— Все равно доброе дело делал. Дух у людей поднимал!

— Прекрасно играл, с чувством… Старый революционер, это уж точно!

Разное говорили, остается добавить только, что всякое великое, святое дело, которое ради будущего делается, находит себе поборников. Мыслители освещают к нему дорогу, герои отдают за него жизнь, народ подпирает его своим плечом и кует оружие.