Анджей Струг - Новеллы и повести

А есть и такие, что без понимания цели причастны к тому. Подобно птахам небесным, разносят они семена древа жизни по всей земле; не ведают о пользе своей и, страдая, в чем же вина их — не ведают.

Перевод Р. Белло.

Было уже около одиннадцати, когда Таньский вышел из ворот дома на Млынарской. Он нехотя взглянул на часы, осмотрелся украдкой по сторонам и побрел к Вольской, спотыкаясь в темноте на неровных плитах тротуара. Устал он страшно, как, впрочем, всякий раз уставал к вечеру. Он мечтал о той близкой минуте, когда наконец очутится в светлой, теплой комнате на Тамке, где его уже ждет чай и удобная постель, где он сбросит башмаки с натруженных ног, усядется за ужин и будет отдыхать, болтая с Хиршлем, этим добрейшим чудаком и самым сочувствующим из всех сочувствующих, у которого ему всегда было лучше всего и уютнее.

В утомленном мозгу не возникало никаких мыслей. Таньский бездумно шагал мимо слабо освещенных, похожих на норы лавчонок, где гнездилась ничтожная и хитрая человеческая мошкара, мимо черных, мрачных арок и дремлющих в своих тулупах сторожей, мимо одноэтажных домиков, почтенных, покосившихся флигелей, сквозь низкие оконца которых можно было видеть тесные каморки, заставленные кроватями, и полураздетых женщин, латающих что-то при тусклом свете лампы.

В густой мгле осеннего вечера жалко светили газовые фонари, отражались полосами на мокрой мостовой. Время от времени из тумана возникала подвыпившая компания, громогласно разглагольствующая на всю улицу, или Таньский вдруг замечал группу рабочих, которые шептались о чем-то возле лавки. Они сразу же обрывали разговор, едва он показывался, и провожали его косыми, подозрительными взглядами. Тогда в душе Таньского расцветало доброе чувство, которое, впрочем, быстро гасло, чтобы через несколько десятков шагов снова затеплиться при виде новой группы, при звуке громкого слова, смелого восклицания. Да ведь и Млынарская — это уже такой божий закоулок, где не нужно особенно стесняться или слишком осторожничать. Шпики не рискуют забираться в эту угрюмую горловину, они торчат на углу Вольской, около трамвайной будки, крутятся возле забора и могут только алчно поглядывать в сторону Млынарской, следя за прибывающими и отходящими трамваями. Один трамвай трогался как раз к центру Города. Таньский посмотрел ему вслед, испытав нечто среднее между отчаянием и «а, черт возьми!», и двинулся пешком. По необходимости он подчинялся всем требованиям конспирации, но давно миновали те времена, когда его забавляло и даже увлекало «вождение» за собой шпиков, игра с опасностью. Теперь, после стольких лет подпольной работы, он чертыхался про себя и тащился дальше, обессилев от целого дня беготни, пошатываясь на неверных ногах, которые помнили еще сибирский ревматизм и ступали будто деревянные.

А когда он мысленно измерял расстояние отсюда до Тамки, его охватывало отчаяние. Ну, чего проще, казалось бы, доехать трамваем хотя бы до Театральной площади или до Маршалковской. Но об этом можно было разве лишь мечтать — слишком хорошо его знали шпики с заставы у Вольской. Потому пришлось, шлепая по грязи, перебраться на другую сторону улицы и проскользнуть в Карольковую. Он прошел несколько шагов, остановился и подождал. Убедившись, что за ним никто не следит, он двинулся дальше, ссутулившийся, в криво надетой шляпе. Он тащился по Крахмальной, шагал и шагал, спотыкался; пройдя немного, вновь останавливался и оглядывался, стараясь усталым взглядом охватить темноту улицы.

Только в гомоне Нового Свята очнулся Таньский, окончательно же пришел в себя на Ордынатской, когда нос к носу столкнулся со знакомым сыщиком, которого год назад он долго водил за собой по Варшаве. Ни малейшим движением не выдал он себя, когда перед ним возникла знакомая физиономия. Медленным, ленивым шагом Таньский продолжал идти дальше, как ни в чем не бывало. Всего лишь на один миг встретились его глаза с равнодушными глазами шпика, устремленными куда-то в пространство, будто бы на другую сторону улицы, чуть-чуть вверх, словно на вывеску книжного магазина Артца. И эти слегка возведенные горе глаза выдали хитрого шпика. Таньский не сомневался, что его заметили.

Теперь он почти не думал об этом, теперь он упорно собирал мысли воедино, ибо до угла улицы Врублей надо было обязательно принять какое-то решение. Подождать за углом — не годится. Идти прямо? Нельзя показывать дорогу — не успеешь дойти, а он уже будет ждать у лестницы. Нельзя и оглядываться. От лестницы возвращаться тоже нельзя, потому что они продвинутся до Врублей и отрежут единственный путь к отступлению. Скоро начнут запирать ворота. Который час?

Таньский круто свернул и сразу же за углом бросился с горы вниз, к Тамке. Он знал, что шпик сломя голову уже мчится ве́рхом, по Ордынатской, к лестнице. Надо его опередить, и поэтому он бежал напролом вниз, проскочил лестницу и оказался в спасительной темноте.

Дальше он шел уже спокойнее, оглянулся несколько раз и стал прикидывать, можно ли после всего случившегося идти к Хиршлю. Все говорило за то, что идти не следует. «Ведь что будет утром? Тамку оцепят, выходы из нее перекроют, а командовать будет эта сволочь с угла Ордынатской. И кто знает, может, он еще надумает вместе с околоточным под утро будить и расспрашивать всех дворников? А впрочем, за мной все равно идут». И он спешил, подгоняемый уклоном.

«Может, стоит схитрить как-то, чтобы избавить Тамку от постоянной слежки? Надо показаться им еще раз; ведь не станут же они брать меня на улице, если только совсем не взбесились. На всякий случай…»

В этот момент он как раз поравнялся с домом Хиршля; дворник дремал, с головой завернувшись в тулуп, промелькнул знакомый манящий вход; он будто воочию увидел светлую и уютную комнату, где Хиршль ждет его с чаем и сардельками, разобранную постель… И Таньский прошел мимо.

Уже запирали ворота, и улица пустела. Таньский шел все вниз, но теперь уже не спешил. У него созрел план действий, но он скрипел зубами от бешенства и ругался.

Опять бессонная ночь, скитания по городу, опять его, как бездомного пса, выбросили на улицу в эту слякотную осеннюю нескончаемую темень.

«Порядочные люди сидят себе по домам, в тепле и уюте, ибо это люди порядочные.

Как же они теперь издеваются над тобой, чувствуешь? Все в тепле и уюте, и каждый в собственном доме, каждый, спокоен и уравновешен; они поужинают, и лягут возле своих жен, и крепко заснут, и знаешь, что им будет сниться? Им, филистерам и эксплуататорам, стоящим над пропастью общественного переворота? Наверняка не ты и не твои друзья. Да если на то пошло, они даже и не подозревают о вашем существовании, потому их занавешенный, огороженный мир так ненавистен ночным бродягам.