Анджей Струг - Новеллы и повести

— Нет, я просто спрашиваю, — улыбался Крэмпач.

— А что — уже?

— Вы про что? Я ничего не знаю.

— Понятно. Значит — уже. Ну и хорошо. И как же вам это удалось? Рассказывайте…

— Да, встретились мы случайно на Огродовой. Сковрон его наводил. Он ничего, я ничего; для начала приложил я ему камнем по башке. Такой, знаете, гранитный брусок. Лежат там, видели, может, целые кучи? И что вы скажете! Как он вдруг зашатается да как завопит, но не падает, черт, на ногах держится!

Что было дальше, Таньский не дослушал, потому что совершенно не выносил подобных историй.

И вот теперь они с Олеярчиком встретились вновь. Очухался, сукин сын! Таньский был глубоко уверен, что при первой же возможности шпик возьмет его прямо на улице. Эх, придется, наверное, поехать на эти сандомирские сливы…

А пока надо вырываться на простор. С отвращением Таньский оттолкнулся от забора и без проблеска надежды прошел вдоль него раз, другой и выругался.

«Это все пустое, с одной рукой я не перелезу! Тут меня и возьмут. Такая, видно, судьба». И во всей череде событий последних дней Таньский явственно усмотрел предзнаменование того, что с ним должно было случиться. Все шло к тому. И неясные предчувствия, и беспокойство без всякой причины, и хотя бы этот хаос в голове. Всё — и даже воскресший шпик, и то, что шпик вышел именно на него, Таньского (ну, почему именно на него?), и то, что вышел на него как раз на Ордынатской, где Таньский опять-таки появился впервые, потому что сознательно никогда не ходил этой опасной улицей. Дернуло же идти туда. И вот теперь его угораздило свалиться в яму, хотя кругом сколько угодно ровного места, и повредить руку.

Таньский как будто получал удовлетворение, нагромождая все эти неоспоримые доводы. Они словно отстраняли его от совсем уже невыносимой мысли о том, что надо перелезать через забор с больной рукой. Он прикинул день за днем время, проведенное в постоянной изнурительной работе. Прошло три года, как он вернулся из ссылки. Не достаточно ли этого по сегодняшним трудным временам? И он уже имеет право… Все его злит, любой пустяк бесит. Он устал, он страшно устал, он изнурен, он истрепан, как старый сапог. Он вполне готов, если все так сошлось… И уж действительно не о чем тут думать. Перелезать не нужно — впрочем, он ни за что не смог бы этого сделать; с одной рукой, ему ведь не вскарабкаться наверх, с одной-то рукой.

Он прошел несколько шагов, повернул обратно и снова прислонился к забору, уже ни о чем не думая. И снова его начала опутывать, обволакивать дрема, у него слипались глаза и подгибались ноги. Он попрочнее оперся о забор и вдруг почувствовал, что падает назад.

«Забор валится, что ли?!» Он вскочил и нашарил руками какой-то выступ; искал на ощупь, что дальше. А дальше было совсем пустое пространство, забор куда-то подевался. Он ступил несколько шагов — идет, как ни в чем не бывало. И только минуту спустя он сообразил, что, наверное, оперся случайно на незапертые ворота и отворил их своей тяжестью.

Таньский с любопытством осваивал пространство, которое распахнулось перед ним столь чудесным образом. Некоторое время он кружил в разных направлениях и не встречал на своем пути препятствий. Ему даже показалось, будто темнота поредела, он снова увидел громаду города, и огоньки, и фонари на Обозной, а слева, со стороны города брезжил тусклый, едва заметный свет. Он двинулся на него, и на протяжении нескольких сотен шагов ни на что не наткнулся.

Свет приближался, становился все более явственным, пока наконец не проступило ребристое полотно забора, а на нем светлые вертикальные полосы. Таньский припал лицом к доскам и долго смотрел в щель. Сразу же за забором горел керосиновый фонарь, в его слабом свете был виден какой-то домик, а перед домиком распряженная подвода с бревнами. Таньский долго наслаждался открывшимся пейзажем; вид этот доставлял ему неизъяснимое удовольствие и в один миг пропали и стыд перед самим собой за свою слабость, и апатия, и беспомощность. Глядя на эту уснувшую лачугу, на закрытые ее ставни, он чувствовал в ней совсем рядом хоть какую-то жизнь и находил утешение в том, что на божьем свете не только он один да облава, сжимавшая вокруг него кольцо. И Таньский начал подтрунивать надо всем, начиная с себя. На мгновение в нем ожил юмор, он даже улыбнулся.

Пройдя немного, он приблизился ко второму фонарю, опять посмотрел в щель и опять увидел одноэтажный домик и даже свет в двух окошках, пробивавшийся сквозь красные занавески. Этот свет в окнах обрадовал его несказанно.

«Как бы там ни было, а, наверное, уже очень поздно». И, словно в ответ, издалека донеслись медленные, мерные удары.

Таньский поразился:

«Двенадцать — двенадцать? Как же это может быть?» — Но он хорошо различал звуки. Это на святом Флориане. Не могло быть никаких сомнений, но он все-таки достал часы и, поднеся их вплотную к щели в заборе, попытался рассмотреть циферблат. И действительно, часы показывали десять минут первого.

«Неужели все произошло меньше, чем за час? Непостижимо!»

Ошеломленный, он приложил часы к уху.

«Идут!.. Впрочем, ничего удивительного. Просто я болен, у меня жар. И то еще счастье…»

Убедившись, как мало времени прошло, Таньский склонен был теперь посмеяться над облавой. Он быстро шел вдоль забора, довольствуясь крохотными полосками света, который проникал сквозь щели. Через несколько минут забор привел его к большому одноэтажному дому; от поля он был отделен штакетником, а за ним торчало несколько деревьев небольшого садика. Таньский начал обходить дом. Все кругом спало, в окнах темно и, слава богу, ни намека на собаку. За домом он увидел калитку, которая приковала все его внимание. Он оперся о штакетник и подумал, не позвать ли дворника и, как ни в чем не бывало, велеть ему отпереть калитку.

Но едва ли тут был дворник, — дом для этого выглядел все же недостаточно солидно. Поэтому Таньский перелез через штакетник и подергал калитку. Выяснилось, что она заперта всего-навсего на обычный засов, как, собственно, и подобало улице Доброй. Он отодвинул засов и спокойно вышел на совершенно пустынную улицу. Но лестницу на Каровой он одолел с превеликими усилиями. Каждая ступенька была его смертельным, ненавистным врагом. Он превозмогал себя на каждом марше, а под конец уже карабкался как пьяный; с трудом добрался до темного угла площадки и рухнул на сваленные там бревна.

Тут уж он окончательно и бесповоротно решил, что не двинется с этого места до самого утра. Он поднял воротник пальто, руки по самые локти засунул в рукава, съежился и уже дремлющей мыслью окончательно утвердился в прямом решении: «Буду спать, что бы тут ни случилось, и пусть все проваливается к чертям…» Блаженное бессилие медленно растапливало в нем все мысли, гасило обрывки каких-то слабо тлеющих опасений, сомнений, и Таньский уснул.