Анджей Струг - Новеллы и повести

…Ведомо ли тебе, кому ты объявил войну? Знаешь ли ты, что замыслил, слепец? Смотри же, смотри!.. Слишком темен для этого твой разум, и сил у тебя нет никаких. Погибнете вы, растоптанные, без следа, и памяти не останется о ваших страданиях и высоких идеалах. А жизнь пойдет дальше, куда захочет и как захочет.

…Мир торопится, не становись ему поперек пути, иначе и тебя раздавит колесница жизни.

…Мир торопится, и не время раздумывать и строить широкие или далеко идущие планы. Не время для трезвых мыслей, для осмотрительных поступков!

…Мир торопится…

И явственно возник где-то в пространстве человек-исполин, в руках он держал что-то огромное, он вознес это над головой и с размаха швырнул в пространство. И исчезло все в черной ночи.

«И почему все это мучает меня именно в такие моменты?» — тоскливо подумал Таньский.

Дрожки остановились возле каких-то ворот, Таньский отстегнул насквозь промокшую полость, выскочил из коляски под дождь, заплатил извозчику сорок копеек и, не оглядываясь назад, где копошилось и кричало отвратительное создание, быстро, почти бегом, устремился в нескончаемую даль улицы.

Он шагал и шагал по мокрому, блестящему тротуару, миновал одни ворота за другими, спешил, нетерпеливо поглядывая на медленно увеличивающиеся номера домов. «Хмельна, Хмельна, Хмельна — да когда же она кончится?» Он шел вдоль сплошной стены каменных домов, холодных, замкнутых и неприступных. Он не позвонит ни у каких ворот, и никто не отворит ему двери. Он чужой. Любому можно, ему нельзя. И мерещилось ему временами, что он пробрался в неприятельскую крепость и с интересом осматривается в незнакомом враждебном городе. Его не заметила стража, и вот он ходит теперь по спящему городу, чувствуя себя в безопасности, пока все спят. Но с рассветом ему придется убегать, потому что утром высыплют из домов жители, заполнят улицы и безошибочно узнают в нем чужака. Начнут оглядываться, показывать пальцем, потом окружат его шумным и враждебным кольцом и забросают камнями. Смерть врагу!

А пока он может ходить спокойно.

Ночь длинная.

В сомкнутой стене каменных домов стали появляться провалы то с одной, то с другой стороны улицы, в них стояли маленькие домики, торчали жалкие флигельки, допотопные, смешные и неуместные в окружении зданий из камня; другие провалы были залатаны заборами. И Таньский стал что-то припоминать.

Нет, пока это еще не здесь. Немного дальше. Пройдя десятка три шагов, удивленный и огорченный, он остановился. Перед ним возвышался большой четырехэтажный дом, уставившись на него сотнею темных, холодных окон. Казарменного вида здание раздавило старенький домишко и садик и стояло, как мрачный памятник на кладбище воспоминаний.

Воспоминания… Очень редко приводили они сюда Таньского, может, и был-то он тут всего раза три за многие годы, но как-то не замечал перемен, да и о прежних временах не очень тужил. И лишь совсем недавно его стали одолевать воспоминания, он даже решил как-нибудь выбраться сюда специально, посмотреть… И вот случай привел его к этому зданию, которое так неожиданно выросло перед глазами.

Пронзительное чувство скорби охватило и захлестнуло его, словно у него умер кто-то самый близкий и ушел навеки без прощания. Этот домина занял едва ли не три таких участка, который занимал когда-то отцовский домик.

Вырубили садик, сбыли за бесценок оптом бревна, выкопали глубокий котлован и даже землю увезли прочь.

И теперь мыслям не за что зацепиться, все исчезло, осталось только место. Место — понятие математическое, философское или еще какое-то…

Стоял тут себе некогда дом и здесь, в небольшой комнате за магазинчиком, много лет назад впервые увидел свет Таньский. Здесь день-деньской торчал за прилавком его мрачный отец. Вечно испуганная мать нежила и лелеяла первенца; она запомнилась ему усталой, часто плачущей. А потом мать умерла, и он остался с отцом один на один.

Ох, этот отцовский ремень. Вечный страх… Как же он возненавидел отца!

Иногда его прятали соседи, и Таньский помнит страшные скандалы, которые разыгрывались во дворе, в садике, а иногда прямо посреди улицы, вот тут, на том самом месте, где он сейчас стоит.

Он убегал из дому и пропадал по несколько дней в городе, ночуя на Висле с разным сбродом. Это они учили его уму-разуму.

— Дурень, да брось ты старого, а на прощанье возьми да и загляни к нему в сундук. Ох, шикарно бы потом погуляли! А обтяпать все надо, когда старый завалится спать.

Ему эта наука была не впрок, но разве не вынашивал он замысла поджечь домишко, вместе с отцом, с магазином, с соседями, которые его прятали? Назло всем, чтобы покончить наконец с горьким прошлым.

Он к тому времени подрос, а ремесло не давалось ему. Хозяева гнали неумелого паренька.

Отец за это бил его нещадно.

— Уже не маленький, стервец, ничего ему не сделается, а и подохнет, не велика беда, — растолковывал отец соседям, когда те сбегались на крики. — Уж лучше я его убью своей отцовскою рукой, чем он при мне, живом, за решетку попадет.

Потом, много позже, брошенный в Десятый корпус, Таньский не раз удивлялся, как же все-таки могло случиться, что тогда, в ранней юности, он не угодил в тюрьму. Это было чудом, как чудом было и то, что он встретился с социалистами.

Не раз Таньский отказывался верить собственной памяти, когда у него перед глазами вставали картины тех лет. Как он убежал из дома. Навсегда. Как потом перепробовал одну за другой десяток специальностей и как его со скандалом, пинками гнали из мастерской или с фабрики. Как потом, будучи уже взрослым, стал каменщиком. Неделями он бродяжил по Повислью вместе с шайкой хулиганов, считался своим среди ворья и жил тем, что старшим удавалось выклянчить или украсть. Почему он сам не воровал? Непонятно. Быть может, запали ему в душу ласковые наставления матери или, наоборот, осел там страх от бесчисленных отцовских побоев. Может, потому, что он исключительно легко переносил голод, а скорее всего потому, что он был слитком молод, и воры не брали его на дело.

Только все время в голове у него что-то бродило, какие-то неясные вопросы просились наружу, и никогда и нигде ему не было хорошо. Все будто ждал он чего-то, что должно наконец прийти, только по непонятным причинам запаздывало.

А когда он познакомился с социалистами, то сразу всей душой почувствовал: вот чего он ждал. И хотя деятельность их была ему до тех пор совершенно неизвестна, хотя он и не представлял даже, что они вообще существуют, новые идеи не удивили его особенно.

Он сам давно предчувствовал нечто подобное и просто очень обрадовался тому, что, оказывается, и другим нужно то же самое.

Так началась для него новая жизнь, а старая сама по себе отмерла, ушла в прошлое.