Анджей Струг - Новеллы и повести

Его разбудил тихий, но отчетливый шепот. Поблизости кто-то разговаривал. Не шелохнувшись, Таньский жадно вслушивался в эту болтовню, и понемногу к нему подбирался страх.

Таинственному шепоту время от времени отвечал хриплый, приглушенный бас. Собеседники должны были находиться где-то очень близко, ну совсем рядом. Таньскому казалось, что стоит ему протянуть руку, и он коснется кого-нибудь из них. Они, должно быть, сидели тут же, на этих самых бревнах и немыслимо, чтобы его не заметили. Поэтому он напряженно прислушивался, стараясь понять наконец, кого это принесла нелегкая. Шепот делался громче, но ухо не могло уловить ни слова из скороговорки; бас гудел тоже почти беспрерывно, словно боясь чего-то. Таньский слушал этот странный дуэт со все возрастающим изумлением. Наконец он вскочил рывком и окончательно проснулся. Мелкий дождик шуршал по камням и бубнил ответно в какой-то трубе хриплым, заикающимся басом.

Дождь шел, видно, уже давно, потому что на мостовой собрались лужи. Таньский чувствовал, что спина у него совсем промокла, но досады на дождь он не испытывал. Он даже приободрился немножко и повеселел. Сон его освежил, дождь отрезвил. Он снял шляпу и с наслаждением подставил голову под мелкие, моросящие капли. У «Бристоля» улица сверкала от огней, исполосовавших мокрую мостовую, — в кафе еще вовсю бурлила жизнь. Ослепительные потоки света били из огромных окон, а в подвалах мельтешили повара. Шагая от одного окна к другому и невольно вдыхая дразнящие запахи, наплывающие из подвальных окон гостиницы, Таньский понял, насколько он голоден.

На мгновение его так прихватило, что ему стало дурно. Впрочем, в «Бристоле» делать было нечего, ибо у него не набралось бы даже целого рубля, да к тому же его, наверно, и не пустили бы туда «из-за наружности», не пустил бы тот самый знаменитый негр, о котором в свое время так много писали варшавские газеты.

Он направился на Подвале в один знакомый трактирчик, который «для своих» с заднего хода был открыт всю ночь благодаря своей исключительной привилегии — он соседствовал с полицейским участком, и здесь подкреплялись околоточные, тут же обделывая свои делишки со взятками.

«Хлопну водки и перекушу чего-нибудь, а там посмотрим».

Он быстро шел Краковским Предместьем. По мостовой то и дело мелькали пролетки, но прохожих на широком блестящем тротуаре было мало. Зато ему постоянно попадались принаряженные дамы в немыслимо высоко подоткнутых юбках, и каждая умеряла шаг, когда он проходил мимо, и «показывалась» ему из-под зонтика, открывая то лицо старой мегеры, а то совсем ребенка. Одни приветствовали его сладострастной улыбкой и циничным движением губ, другие улыбались ему с отчаянием, словно умоляя о спасении. Постовые в резиновых плащах с капюшонами торчали на своих местах посреди улицы будто столбы, врытые для того только, чтобы мешать пролеткам.

Таньский, не оглядываясь по сторонам, быстро продвигался к своей цели. Мимоходом он, правда, заметил группку шпиков, возвращавшихся домой. Они шли запросто, по двое под одним зонтиком, как вполне частные лица и, хотя некоторые из них явно имели самые категорические указания, касающиеся особы Таньского, никто и не подумал приставать к нему, как и Таньский не помышлял их остерегаться; он знал, что и шпик ведь всего-навсего обыкновенный чиновник, и во внеслужебное время не испытывает потребности блюсти интересы государства. Он даже не оглядывался вслед этому сброду и шагал дальше, стараясь, несмотря на крайнее изнеможение, идти быстрее.

— Пан, подождите, я очень извиняюсь… — услышал он вдруг чей-то перепуганный голос.

Он оглянулся — его догоняла какая-то женщина.

— Ради бога, идемте дальше, сейчас я объясню, только идемте, только вместе, рядом, хоть несколько шагов, хоть до угла…

Таньский все понял, — несколько минут они шли вместе. Женщина тяжело дышала.

— Они за мной от Хмельной гонятся… Этот бандит тоже вместе с ними… Ну, что мне делать? Ну, зачем я связалась с этим негодяем… — И она зарыдала.

Таньский посмотрел на семенящее рядом существо. Одета женщина была нелепо, невообразимо пестро и видимо, промокла до нитки; причудливая шляпка совсем разлезлась и лежала на голове, словно тряпка, лицо молодое, но некрасивое, все в потеках румян и туши. Это было настоящее пугало, и Таньский не мог вызвать в себе жалости к ней. Он готов был помочь, даже защитить, если понадобится, но никакое хоть мало-мальски теплое чувство не затеплилось в нем.

— Полиция? — спросил он, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Я полиции не боюсь, этот негодяй…

— Он ваш кавалер?

Женщина оглянулась назад.

— Ах, пан, уж вы поближе ко мне, поближе, я страшно боюсь… Пусть сразу будет видно, что я вместе с вами… А то эти бандиты… Они уже идут! Боже! Под руку меня возьмите, под руку, спаситель мой!

Таньский с отвращением приблизился к ней, предчувствуя неизбежный скандал. Женщина дрожала всем телом и конвульсивно прижималась к нему.

— Садитесь на извозчика, я заплачу.

— Пожалуйста, прошу вас, садитесь вы тоже, хоть на немножко, чтобы они видели, чтоб только они увидели, что мы вместе, а то они меня убьют, из коляски за волосы выволокут.

На углу Тромбоцкой Таньский взял извозчика, но прежде чем он отстегнул промокшую полость и усадил женщину, подбежали несколько человек и нагло встали рядом с ним. Таньский даже не взглянул на них.

— Попадешься ты еще мне в руки, стерва… Вернешься еще ко мне, ой, вернешься, и тогда уж я тебя порешу, — проговорил один, будто бы сожалея о чем-то.

— Вернись, Лёдя, лучше сразу слезай с телеги и помирись со своим, — ласково увещевал другой.

— Пан, а ты того, — обратился третий прямо к Таньскому, — не будь ты фраером, не нарывайся на скандал. Она же воровка. Отстань ты от нее, ради бога. Это же лахудра, прямо с Княжеской, разве тебе других мало в Варшаве, что с такой связался?

Было мгновение, когда Таньский хотел соскочить с дрожек, броситься на этих мерзавцев и бить, бить, но пролетка уже тронулась. В темноте поднятого верха он сразу успокоился и поехал неизвестно куда и не очень интересуясь этим. Сквозь тарахтение пролетки он не слышал, о чем говорила его спутница. Но ее голос, резкий и хриплый, не замолкал ни на секунду; не иссякал поток слов, вульгарных выкриков, причитаний. Ее голос то ломался в рыданиях, то поднимался до отвратительного, нечеловеческого визга. Пролетка тряслась улицами, шел дождь, Таньский смотрел на блестящие камни мостовой и смутно размышлял о чем-то, не в состоянии разобраться в собственных мыслях.

Но случались проблески, короткие, как молния, и, как при свете молнии, из темного мрака ночи возникали отчетливо, словно в ясный день, картины, затерявшиеся где-то на самом дне его жизни, они напоминали что-то хорошо знакомое, но тем не менее новое и страшное. Слепящий, резкий луч освещал всю жестокую наготу жизни — и Таньский отступал в ужасе.