Анджей Струг - Новеллы и повести

Тем временем следствие кончилось, и к нему в камеру посадили двух товарищей. Оба были люди молодые, студенты: первый, Клейн, — социалист, а второй, Венглинский, — националист. Они быстро выбили у него из головы всякие электрические машинки, и началась совершенно иная жизнь. Они читали вместе целыми днями, спорили, и тут Таньский много узнал о таких вещах, о каких раньше не имел ни малейшего понятия. Мир снова раздвинулся на сто верст во все стороны. Образованный Клейн вызывал у него уважение своими знаниями и проницательным умом, а Венглинский оказался очень душевным человеком, хоть и принадлежал к националистам.

Они сидели вместе целый год, долгий и длинный год. Чудесное время…

Замечтался Таньский и очнулся только на Серебряной. Дождь перестал, и сделалось душно. Он растрогался, как это иногда бывает с людьми, которые редко позволяют себе предаваться воспоминаниям.

Словно в полусне оглядывал он место, где очутился, с удивлением вспоминая свое бегство от нежданной облавы, нелепую встречу с той женщиной.

Все произошло совсем недавно, но Таньскому трудно было поверить в это. Потому что где-то далеко, будто в легкой дымке, клубился рой воспоминаний, улыбались знакомые лица, возникали и прерывались разговоры, которые велись много лет назад, или вдруг перед ним развертывался широкий, без конца и края, знакомый, но забытый пейзаж, который вдруг превращал все в сон и грезы.

Временами Таньский приходил в себя и тогда с удивлением озирался вокруг, стараясь наконец понять, что может означать эта улица и что ему понадобилось здесь ночью? Но сразу же бессильно отдавался во власть сна, который крался за ним неотступно, словно тень. Обрывки здравых мыслей расползались, и он не знал уже, куда идет по темным улицам. Шатаясь, еле волоча ноги, он шел все дальше и дальше, его сносило с тротуара на мостовую, а потом на другую сторону улицы, он стукался о стену дома и снова оказывался на мостовой.

Вдруг его разбудил какой-то крик, и внезапная жгучая боль… Что-то с бешеной скоростью, с грохотом и треском пронеслось совсем рядом. Лишь мгновение видел он над собой несколько смеющихся лиц. И сразу все куда-то исчезло, будто провалилось сквозь землю.

Это произошло возле фабрики Бормана. Все дальше и дальше уносилась по Товаровой пролетка на резиновых шинах, только подковы звонко, как град, щелкали по камням мостовой — отчетливые металлические звуки заполняли тишину улицы. Звуки постепенно таяли, вот в последний раз коснулись уха, и опять мертвая тишина сомкнулась над угрюмой улицей.

Таньский стоял и смотрел им вслед, жгучая боль в лице вызывала у него жестокие, глупые и мучительные чувства. Он хотел было тут же броситься за ними, разыскать их всех, разыскать извозчика.

«Да что же это такое? Ради чего же должен я скитаться ночами, чтобы первый попавшийся сукин сын и лакей сукиных сынов хлестал меня кнутом по морде? Чтобы меня окатили грязью? Ради этого?..»

Щека горела, его жгло горькое чувство унижения — свидетельство собственной ничтожности и бессилия.

«Он несет гром мести, гнев народов… Ха-ха-ха».

От перенесенного оскорбления в нем закипала холодная ядовитая ирония. Она разрасталась, не щадя ничего, мстительно выставляла на позор все, чем люди обычно гордятся, закатывалась язвительным смехом, колола и жалила.

«Хорошо, прекрасно, а ну припусти сильнее, так, чтобы сухой нитки не осталось, чертям на потеху!

Сила и мощь, и «трепещите, тираны», и «миллионные массы», и так далее…

Помашем картонным мечом!

Ты же, всемогущий сверхчеловек, оставайся грозой и факелом будущих пожаров и держи в руках судьбы мира. Только покуда — и заруби себе это на носу — ходи потихоньку, на цыпочках и оглядывайся, давай деру от каждого шпика, и дрожи перед любым постовым, и прячь свою амбицию в платочке, потому что она буржуазна и недостойна революционера. Ты голоден? Спать тебе хочется? Прекрасно, вот и погуляй эту ночку под осенним дождем, походи по Варшаве, померяй шагами будущее государство свое и утешься, ибо из всех, кто не спит в эту пору во всей Варшаве, ты самый благородный.

А может, ты завидуешь тем? Может, тебе все осточертело? Признайся — признайся же. Поехал бы ты с ними к девкам?

Ну, так вот за это ты и получил по морде. Получил и будь доволен. И не носись со своей обидой. К тому же и конспирация, ха-ха-ха…»

Хлынул проливной дождь и забарабанил по тротуарам. Таньский оглянулся, отыскивая хоть какое-нибудь укрытие. В несколько прыжков он очутился возле стоявшей неподалеку трамвайной будки, у которой кончалась линия Повонзки — Товаровая. Будка была заперта, но довольно большой козырек со стороны улицы хорошо защищал от дождя. Здесь даже была скамейка — привычное место трамвайных сыщиков.

А дождь шалел и заливал улицу. Совсем рядом, напротив, на другой стороне, в мрачной величавости стояла под струями дождя фабрика. Таинственно и грозно блестело огромными плитами окон обезлюдевшее здание. Чудовище, казалось, бодрствовало и все ткало какую-то свою, только ему известную мысль. Неверные, тусклые блики вспыхивали в глубине погруженных во мрак цехов, угасали и возрождались снова, и тогда то в одном, то в другом окне светлело, будто сквозняк гулял по чреву фабрики, перемешивал темноту со светом и снова затихал, отказываясь от своей затеи. Тогда за стеклами сгущался непроницаемый мрак, и черная пропасть, казалось, выплескивает его избыток через огромные пролеты окон на улицу.

Потоки воды стекали по окнам, по красным стенам, шумели в водосточных трубах, а огромное здание стояло отчужденно, застыв в мертвой своей думе, как страж, выполняющий приказ неведомого могущественного существа.

Он насытился кровью и жертвами, этот Молох, и отдыхает. Но ранним утром зароятся улицы, ведущие к храму зловещего бога, и снова тысячи невольников кинутся служить ему день-деньской в корчах души и в поте лица.

С проклятьем вскочат они на ноги ото сна, стократно проклянут его по дороге, прежде чем станут в этих стенах у жертвенных алтарей. Но они прибегут, и еще торопиться будут, и обгонять друг друга по пути, и толпиться у ворот, скрипя зубами, всегда верные, всегда послушные голосу утреннего зова.

«Идите, прославляйте господина своего! Так будет всегда, каждый день и во веки веков! Для вас, и для сыновей ваших, и для внуков! Никто не вырвет вас из-под моего владычества».

И Таньскому померещилось, что мертвое здание издевается над ним, насмехается над усилиями человека.

«Меня воздвигли сила и мощь, что владеют и правят миром. Мудрость и труд веков вложены в каждый мой кирпич, в каждый болт неисчислимых машин моих. Мой закон — это закон для всего человечества и для каждого человека. И погибнет всякий, кто воспротивится мне, не оставив даже памяти о своей дерзости. Сгинет навсегда любая идея, которая обратится против меня, исчезнет, как бред сумасшедшего, как мания безумца».