Анджей Струг - Новеллы и повести

Все это проходило стороной; пан Хельбик жил одиноко и с другими жильцами не общался. Знал, что он нищий, а все же не забывал, что происходит из порядочной семьи и в свое время, когда был помоложе и деньги у него водились, сам людьми помыкал. В доме на Парысове совершались иногда дела, достойные возмездия, но Хельбик умел глядеть невидящим взором. Это очень облегчало ему жизнь. С ворами он тоже ладил, но никогда сам с ними не заговаривал, только отвечал, если они о чем-нибудь его спрашивали. А когда на парысовские ночлежки полицейские делали налет или устраивали облаву (о чем те, кому надо, узнавали по крайней мере дня за два), когда начинали тормошить бабу, а баба лаялась с полицейскими, Хельбик вынимал свою донельзя истрепанную бумагу — вид на жительство — и спокойно пережидал бурю.

Только однажды за все время вышел Хельбик из себя и взорвался гневом и яростью. Случилось это несколько лет назад. Все население Парысовой, Бураковской и Заокоповой было взбудоражено, сенсационным делом Красиньского. Вокруг велись нескончаемые споры, убежит Красиньский сразу же из тюрьмы или выждет, пока его соберутся отправлять в Сибирь. Именно тогда какой-то новый жилец, из мелких воришек, по глупости, конечно, украл у Хельбика скрипку.

Все в доме с удивлением глядели на обычно тихого старика. Хельбик просто преобразился, словно слетело с него лет тридцать: он метал громы и молнии, изрыгал проклятия, угрожал расправой и наконец объявил, что идет жаловаться самому Бурмистру, который в парысовской округе разрешал споры между ворами и прослыл Соломоном, потому что был умен и не знал жалости.

Воры струхнули и решили не давать этому делу официального хода, а уладить его полюбовно, тем более что старик был кругом прав. Воришку отколотили и приказали убираться вон и не возвращаться без скрипки. Парень вернулся только на третий день, но скрипку Хельбика он найти уже не смог и принес вместо нее другую. Хельбик был в бешенстве и требовал, чтобы его скрипку нашли непременно, ибо она была прекрасно обыграна, но когда взял в руки новую и тронул струны смычком, весь затрепетал от волнения. Это была концертная скрипка, чудесно звучавшая, и стоила она, наверно, огромных денег. Но Хельбик еще долго ругался и осыпал вора упреками, пока, ради всеобщего мира, не добавили ему к скрипке новую пару штанов.

Эта скрипка возродила у Хельбика прежнюю любовь к музыке. Он наигрывал полузабытые мелодии, и оживала перед ним бурная, прекрасная молодость.

Даже на подворьях он играл теперь, можно сказать, с большим удовольствием. Дивные звуки скрипки возносились над захламленными, вонючими закоулками Смочей. И слушали повсюду его игру внимательней, хотя это и не сказывалось пока на ежедневных доходах Хельбика. Однажды пристал к нему некий господин и стал уговаривать, чтобы Хельбик продал скрипку. Целых пятьдесят рублей предлагал, только Хельбик и не думал соглашаться; он понимал, что такому инструменту просто цены нет. Когда же тот начал слишком близко крутиться возле скрипки и выпытывать, откуда она у Хельбика, Хельбик в страшном испуге убежал и никогда больше не подходил к этому дому.

Он обновил свой репертуар, справедливо рассудив, что людям, наверно, надоело слушать каждую неделю одно и то же в течение тридцати лет. Принялся откапывать в памяти старые пьесы, разучивал новые, которых не играл прежде, но слышал когда-то и запомнил. Правда, чистый, звучный тон нового инструмента доставлял ему великое удовольствие сам по себе, независимо от мелодии.

Четырнадцатилетняя Мелька, старшая из внучек, теперь просто не отставала от него, требовала, чтобы он играл и играл; с ней одной во всем доме он иногда разговаривал. Звуки, лившиеся из-под смычка новой скрипки, совсем ее заворожили, прямо ошалела девчонка.

К музыке Мелька тянулась с малолетства, и Хельбик даже подумывал, не начать ли ее учить, так, для забавы; но поскольку не было случая, чтобы он вернулся домой трезвым, то ничего и не вышло. «А зачем, собственно, ей играть на скрипке? — размышлял он. — По той же дорожке пойдет, что и мать, зря только время потратишь. Видно, появилась на свет от музыканта, от настоящего музыканта, а не от какой-нибудь бездари… Музыка в крови у ней… Хлюсты за девкой увиваться начнут, в карете еще разъезжать будет, лишь бы ума хватило».

Едва он переступал порог и начинал копошиться в своем углу, а Мелька уже тут как тут, тянет за рукав:

— Сыграйте, пан Якуб, а то прямо хоть волком вой. Старуха стережет, как цепная собака, живешь ровно в тюрьме. Сбегу я отсюда… Сыграйте грустное что-нибудь.

И Якуб подолгу играл в сумерках, до позднего вечера, пока дома никого не было, только он да Мелька, не считая младших карапузов, которые бегали во дворе.

— Ах, пан Якуб, кабы вы не были уже такой старый хрыч, пошла бы я за вами хоть на край света. Откуда в вас эта музыка берется? Само по себе получается или как?

— Ну и глупая ты, разве само по себе что может выйти? Учиться надо, пальцы разрабатывать, ноты знать. Мне профессор уроки давал, большие деньги брал за это, а когда всему научил, просто умолял родителей, чтобы не скупились, раскошелились бы и отправили меня в Вену на год — еще поучиться. Предсказывал, что буду гастролировать по всему миру и платить мне будут чистым золотом. Так бы и было. Вот теперь есть у нас пан Венявский, на весь мир известный (Хельбик все время считал, что Венявский еще жив и играет по-прежнему). А очень даже мог быть на его месте пан Хельбик, почему бы и нет?

— Господи! И что же вы не поехали в Вену? Старики грошей не дали?

— Почему не поехал? Бог весть… Старики вроде и не против были, денежки-то у них тогда водились: пивную и магазин на Гжибовской держали. Теперь дома этого нет, теперь там завод пивоваренный поставили.

В этом месте Мелька обычно умолкала на некоторое время, пусть старый плетет дальше, ибо получалось, что отец его был то чиновником, то мельником, то владельцем кожевенного завода, а лучше всего запомнилось — и это больше всего походило на правду, — что когда Хельбику было лет семнадцать, убежал он из дому и ничего о родителях своих с тех пор не слышал.

Она уже привыкла, что старик всякий раз выдумывал новые небылицы. И терпеливо дожидалась, пока он не выговорится.

— Из-за любви, из-за любви безумной рухнуло все мое будущее. А мог бы я иметь свой каменный дом в Варшаве, два дома… Да, мог бы!

Тут Хельбик вынимал из футляра скрипку и долго примеривался: трогал смычком струны, брал разные аккорды и после такой увертюры начинал опять рассказывать.

Мелька зевала.

— Она была года на три постарше тебя. В наше время не доходило до такого безобразия, как теперь — малолеток женщинами считать. Нет! А моя была аккурат такая же вся черненькая, как ты вся беленькая. Глаза — как у ведьмы. Веревки из меня вила, шельма, я просто боялся ее поначалу.