Анджей Струг - Новеллы и повести

Поэтому так было приятно видеть смеющиеся глаза, радоваться шуткам, остротам, шумному, непринужденному веселью. Они резвились, словно дети. Женщины, равноправие которых обычно тщательно соблюдалось и чей труд не раз безжалостно, на мой взгляд, эксплуатировался мужчинами именно в силу этого равноправия, обрели на время свои традиционные права. Их окружили милой вежливостью, теплом и сердечностью, особенно ту, что была самой красивой. Удивительная она, наша Хелена, — вроде бы такая же, как и остальные, а выглядит королевой. Женщины обожают ее, а парни просто смешны, неловко скрывая свой пыл и ухаживания. Хелену щадит даже Марта. А сама она, кажется, ничего не замечает — такая простая, ясная, тихая. Я видел ее очень мало, но, конечно, достаточно взглянуть на нее хотя бы раз, чтобы потом о ней думать. Нет, не влюбиться, как говорят в романах. Хотя кто знает? Вообще я в любви не разбираюсь, но предполагаю, что Казик и Болек влюбились в нее с первого взгляда. Ну, они-то еще мальчишки, а вот Конрад…

Как он тогда с ней разговаривал! Я считаю себя психологом, но и без того было все понятно. Только раз я видал их вместе; мне было неудобно, я чувствовал себя лишним, хотел под каким-нибудь предлогом уйти, оставить их вдвоем. Но вместе с тем они являли собою непередаваемо красивое зрелище — словно перед вами открылась сцена из первого акта какой-то пьесы, когда все еще впереди и все неизвестно. Я остался — из любопытства? Нет, скорее это было не любопытство, а радость, от которой защемило сердце.

Не нужно быть социалистом, чтобы уразуметь: в научном понятии о времени не может быть ни новогодней ночи, ни каких-либо других измерений, придуманных людьми в связи с этой датой. Год кончается, что-то в человеке отмирает и что-то новое в нем рождается. Ровно в двенадцать часов прекращается старая боль, исчезают скука, усталость, забываются хлопоты. Начинает свой бег совершенно новое время, которое наполнится, совершенно новым содержанием. Никто в это не верит, но все-таки каждый ощущает нечто подобное. И я тоже. Предрассудок? Да, но именно сегодня мне захотелось подвести некоторые жизненные итоги. Дебет и кредит — как принято в нашем банке. Смешно! Что мне подсчитывать? Что я могу подытожить? Неинтересно это, неинтересно. Ни один из моих друзей не смог бы выслушать моей скучной исповеди до конца, никто не прочитал бы этого без смеха, и даже писатель не сделал бы из нее ни странички, достойной внимания. Ведь я человек самый обыкновеннейший, из тех именно, о которых нечего сказать. Рядовой человек, правда, с запросами, что и делает его смешным. Пусть же никто ничего не узнает, пусть никто ничего не заподозрит! Следи за собой, старая зануда, иначе тебя осмеют! Старый болтун, никому не изливай душу! Сколько раз ты уже обжигался? К сожалению, я иногда бывал откровенным, причем с кем попало. А хотелось бы иметь друга, который все понимал бы и сочувствовал. Который старался бы понять даже то, чего человек сам не понимает. Чтобы он объяснил, чтобы посоветовал. Одиноко мне иногда, очень одиноко. Может, потому, что слишком много народу мелькает вокруг меня? Все вертится, крутится, люди возникают, потом исчезают, словно тени. Вот, кажется, уже привык, открыл душу, но тут человек надолго пропадает — носят его по белу свету разные неотложные дела. А когда снова с ним встречаешься, неловко возвращаться к прошлым разговорам. Один, второй вечер — и снова его нет. Интересные, милые встречаются люди, но только ненадолго, мимоходом, и, откровенно говоря, ни с кем из них я не подружился. Могу лишь сказать, что всех их я люблю, но мое чувство — без взаимности. Говорить со мной они говорят, пользуются гостеприимством, но могут не замечать моего присутствия. Конечно же, я не настолько глуп, чтобы требовать от них какого-то особенного внимания. Человек измучен, утомлен долгими странствиями, невыспавшийся, озабоченный — как тут с ним знакомиться, какие тут могут быть задушевные беседы? Думаю, что для многих, а может, и для всех, я существо безликое, второстепенное, хотя и нужное, по необходимости приставленное к главной здесь персоне — моему дивану. По-видимому, так и должно быть, не ночевать же людям на улице. Я был бы чудовищем, если бы стал сетовать на неудобства и постоянное присутствие чужих людей в моем доме, одним словом, на то, что человек не имеет собственного угла и ни минуты покоя после работы. Впрочем, я не переношу одиночества и люблю людей. Но только они все время приходят и уходят, ложатся спать и встают, а, в общем-то, их, собственно, и нет. А я люблю искренний разговор, беседу по душам. Марта запретила мне принимать моих прежних знакомых, буржуев, сказав: «Сами вы можете бывать где хотите и у кого хотите, но вам принимать у себя никого не следует». Но в таком случае трудно поддерживать знакомства, ведь не с каждым можно встречаться в кафе. И тогда конец.

Старый Огорович, к примеру, не может понять, почему прекратились наши традиционные встречи по субботам — с шахматами, домашним ужином, за которым мы обычно выпивали по паре рюмочек. У него нельзя: в их двух комнатах полно детей, к тому же его супруга — ведьма и вообще неприятная особа. В кафе обстановка совершенно иная, вернее, не та атмосфера, что нужна моему добряку. Привыкли мы оба, привыкли к нашим субботам; он, наверно, даже больше, чем я. Может, во всей его тяжелой, скучной жизни наши субботы только и были светлым лучиком и какой-то отдушиной? Теперь мы словно чужие, так, товарищи по работе. Он оскорблен, совершенно не понимает, в чем дело. В одну из суббот я предупредил его, что сегодня наша встреча не состоится: я должен встретить на вокзале тетку. В другой раз пришлось придумать, будто тетка заболела и нужно присмотреть за ней. Потом снова что-то солгал, а поскольку выходит это у меня неловко, старый понял, что я его обманываю. Целую неделю он ходил сам не свой, а в субботу пребывал в величайшем раздражении. Наконец, когда мы вместе выходили из конторы, он обратился ко мне с несмелой, какой-то вымученной улыбкой и с мольбою в глазах: «Ну, может, сегодня, наконец посидим? Может, восполним упущенное?» О боже, как глупо все вышло! Я, никудышный конспиратор, забормотал, понес околесицу; он смутился, побледнел, начал извиняться, а с понедельника мы уже словно незнакомы. Я пробовал упросить Марту: хоть один день в неделю; пытался заверить ее, что человек этот глубоко порядочный, мой друг. Бесполезно. «Товарищи не могут зависеть от ваших прихотей и рассчитывать только на те дни недели, которые вы соизволите им определить. Таких явок у нас достаточно. Должно быть хоть одно совершенно надежное место».

Правильно, правильно. Я горжусь этим, и если уж нельзя иначе, то пусть так и останется. Дело ведь не во мне. Жаль старого приятеля — он действительно одинок и несчастен. Этот чудак ни с кем уже не сможет сблизиться. Мне несравнимо легче, ведь в моей жизни есть товарищи, есть Дело, а у него только и были наши субботы с шахматами и парой рюмок водки. Он буржуй, обыватель и вместе с тем человек неудачливый (дома у него четверо детей и вечный ад), добрый и симпатичный.