Анджей Струг - Новеллы и повести

Нет, такой путь для них примитивен, он хорош только для толпы. Господин клерк рассчитывает на случай, на свою ловкость, надеется придумать какой-нибудь фокус, который позволит ему обойти общественный закон. Одни из них придерживаются в жизни классического метода, другие же надеются сделать карьеру с помощью подхалимства и интриг. Вот, например, пан Вацлав: его считают красавцем, и в расчете на богатую невесту он делает долги. А некрасивый пан Казимеж терпеливо сносит ужасный деспотизм тетки-ханжи, надеясь, что старая идиотка запишет ему в завещании несколько тысяч рублей. И так далее, и так далее. Повторяю, ость всякие люди, но для общества они бесполезны.

О, как же хочется убежать из этого отвратительного города хотя бы на неделю! Воскресные прогулки меня только утомляют, не прибавляют бодрости. Хочется отдохнуть, отдохнуть. Я, право, иногда искренне сожалею, что меня не арестовали вместе со всеми. Сидел бы себе человек спокойно в четырех стенах; возможно, я мучился бы, но по крайней мере знал бы за что и почему. И находился бы с ними под одной крышей. Я очень опасаюсь, что снова наступит бездействие, я снова забуду обо всем и тогда уж пропаду окончательно. Все прошло, как сон. Где наши люди, наша работа? Так все отлично складывалось, а кончилось глупо… Мы ожидали чего-то великого, но не дождались.

Они оказались терпеливыми, эти жандармы: наблюдали, никого не трогали, а когда работа развернулась, сгребли всех в кучу и упрятали за решетку. Счастье, что уцелели Конрад, Хелена, Марта; остался штаб, но без войска. Они, вероятно, уже решают, что делать дальше. Когда-нибудь все начнется снова, и Дело достигнет прежнего расцвета. Так подсказывает разум. А ты опять жди у моря погоды! Ожидание расслабляет волю, подтачивает веру. Мне сейчас очень плохо.

Конрад удивлялся, что я уцелел, но когда я рассказал почему, он велел мне оставить все так, как есть. Вероятно, теперь я должен быть спокоен. Однако в глубине души я тревожусь и мучаюсь оттого, что за меня, за мое совершенно сознательное поведение пострадал невинный человек. Когда Конрад уговаривал меня, бранил и даже стыдил за мой якобы «истеричный сантиментализм», я еще не поддавался, но когда он сказал мне, что своей добросовестностью я только очень повредил бы всем нашим людям и изменил бы Делу, я сдался и ничего не предпринял, чтобы отвести чужую беду, хотя душе моей нет покоя. Ведь вместо меня арестовали безвинного человека, жильца из квартиры этажом ниже: шпик, следивший за моим домом, ошибся этажом и отправил его в Десятый корпус, а может быть, и еще дальше!

У Конрада подобные истории вызывают смех. Для него это вовсе не катастрофа, а забавный анекдот из жизни подпольщиков, но для меня это стыд и огорчение. Что я скажу, когда этот человек, пробыв несколько лет в тюрьме и в далекой Якутии, вернется наконец домой, узнает правду и придет ко мне, посмотрит в глаза? Да он просто скажет, что я негодяй, и будет прав.

Поймет ли он когда-нибудь нашу конспиративную или революционную этику? Глупо это, глупо. Правильно — если бы я признался, то арестовали бы всех, кто бывал у меня, но ведь верно и то, что из-за нас не должны страдать невинные люди. Так или иначе, ситуация очень глупая и безвыходная.

Все постепенно приходит в норму. Пожалуй, нечего больше ждать. Впрочем, к моему новому положению я уже привык. Может быть, я слишком поспешил влезть обратно в свою обывательскую шкуру, но что мне было делать? Никто не показывается; Марта где-то в Литве, а когда ее нет здесь, вся работа тоже замирает. Жандармы устроили нам щедрые каникулы. Пару недель назад я встретил вечером на Мазовецкой Огоровича. Он остановился и, к моему удивлению, начал осыпать меня упреками. При этом он вел себя шумно и темпераментно, размахивал руками, и мне сразу стало понятно, что Огорович сильно навеселе. Он то обращался ко мне на «ты», хлопал меня по плечу, то оскорблял всячески, то пытался целовать. Я крепко взял его под руку, решив отвести домой. Но по дороге он вырвался и, угрожая мне тростью, кричал: «Это ты виноват, что я пью! Ты задрал нос, а я тоже гордый! Пошел прочь, свинья!» Вокруг нас начали собираться люди, и, опасаясь скандала, я ретировался. А он побрел к себе, шатаясь и натыкаясь на прохожих. Бедняга! Он понимает, как низко пал, и даже осознает почему. Да, этот человек прав: неожиданное прекращение наших встреч по субботам совершенно выбило его из колеи. И он начал пить. Вот уж чего я никак не ожидал!

На следующий день, после работы, я вышел вместе с ним из конторы, решив объясниться. Он долго молчал. Мы сели в сторонке в саду, где я наконец все ему рассказал. Старик просиял, едва не расплакался: «Значит, вы меня не презираете? Уважаете по-прежнему? Значит, я не виноват? А я-то мучился, думал…»

Конечно, я виноват, внезапно порвав нашу многолетнюю дружбу. Нужно было как-то с ним объясниться, но он же чудак и наивен, словно ребенок. В чем я мог обвинять его? Даже сейчас, запуганный и одичавший, Огорович заявил мне, что он ни минуты не колебался бы «разделить со мною опасности», что «он подробно социализма не изучал, но вполне симпатизирует ему», что четырнадцатилетним юношей во время восстания он хотел примкнуть к борцам и тому подобное. Словом, из-за конспиративных причуд Марты мы потеряли товарища. Разумеется, в ближайшую субботу я вытащил из комода шахматы, поставил на стол водку и закуски, и ровно в половине восьмого Огорович уже сидел опять на своем месте. Это была трогательная минута. Он — возвращался к прежней жизни, я — как бы прощался со своим революционным прошлым. Радость старого чудака мне была приятна, но тяжело было думать, что так будет уже всегда. В тот первый вечер я был рассеян и проиграл ему все партии. Одно мне в нем не понравилось: он слишком часто прикладывался к рюмке. Прежде мы выпивали по две-три, а теперь он один осушает целый графинчик и под конец заметно пьянеет. Нужно постепенно отучать его от этой пагубной привычки. А ведь виновницей-то всего является, по существу, Марта. Интересно, скоро ли явится этот уважаемый товарищ и выгонит моего приятеля?

Неделю назад я получил письмо от нашего сумасбродного Леонека. Письмо было очень неосторожное, но оно обрадовало меня чрезмерно, будто явилось предвестником лучших времен.

«Дорогой товарищ!

Я в лапах у своего старика. Засыпался я, конечно, здорово, но старик тряхнул кошельком и через чье-то там посредничество сумел меня выкупить. Теперь он говорит, что жандармы более милосердны, чем наша партия (видали!), так как понимают отцовское горе. Ну что с таким делать? Он ровным счетом ничего не смыслит! Мне его жалко, все-таки он больной и старый. И любит меня вроде бы, а держит как в тюрьме. Это по его требованию меня доставили в Пабяницы и еще под расписку сдали, словно я скотина какая. Сейчас он никуда меня не выпускает. Лакей тут один, точно евнух, не отходит от меня ни на шаг и даже спит в моей комнате (ставни запирает вечером на висячий замок). И это свобода в доме отца-буржуя! В Десятом корпусе я жил как в раю. Там человек знал себе цену. Я сидел рядом с Болеком, а надо мною (в камере пятьдесят семь) — Клара. Мы перестукивались каждый день. Всех нас выдал провокатор-мерзавец по фамилии Сидорек. У вас он не бывал, поэтому вам посчастливилось. Конрада усиленно ищут. Хелене передайте от меня большой привет. Как идет работа? Как только отец начнет меня выпускать (это зависит от моего поведения), я загляну к нашим пролетариям. Он все обманывает меня, говорит, что на его фабрике к рабочим относятся справедливо; вот я и посмотрю, так ли это на самом деле. Устрою здесь забастовку, тогда он поймет, что со мною шутки плохи. Он грозит лишить меня наследства, а мне смешно. Но зная уже, что со мною делать, папаша притворился тяжело больным и лежит. На самом деле ему только немного нездоровится, но мне все равно жаль его, и я пока не удираю отсюда. Подожду, когда он встанет. Но если он не примет моих условий и не улучшит положения ткачей, я сразу же шпарю в Лодзь, а потом в Варшаву. Не отвечайте мне: письмо перехватят. Скоро, вероятно, увидимся.