Анджей Струг - Новеллы и повести

Час спустя те же самые сыщики, в сопровождении солдат, усевшихся в другую пролетку, повезли его к цитадели. С таким конвоем и в наручниках бессмысленно было затевать побег.

Но когда ехали по темной и пустынной Оружейной площади, на них напали какие-то люди. Пролетки были вмиг остановлены, загремели выстрелы, и ему в лицо брызнула кровь сидящего с ним рядом сыщика. Потом рванули напрямик к Повонзкам: он в наручниках, освободители же — с винтовками наготове. По дороге еще разоружили встречный патруль и разошлись в разные стороны. Чудесное спасение ошеломило его; теперь он направлялся ночевать к рабочему, который должен был снять с него наручники. Провожавшие их товарищи рассказали, как все вышло: парнишка, которому поручено было следить за воротами дома из окна соседней лавчонки, увидал, как его везли. Тут же приняли решение, взяли оружие и кинулись к полицейскому участку. Убедились, что он еще там, а потом подослали своего человека, одну женщину, которой якобы понадобилось какое-то свидетельство, и она уселась на лавке, ожидая своего околоточного. Она сидела до тех пор, пока не услышала, как шпик сообщил в охранку по телефону, что арестованного отправят в Десятый корпус. Тогда она ушла. Вот и все.

Это приключение, однако, не прошло бесследно. Стал являться ему мрачный призрак и тот таинственный знак. Он действовал теперь осторожно, без прежней лихости, а терпел неудачу за неудачей: то ли оттого, что всему есть предел, то ли оттого, что работал он теперь в других местах, с другими людьми. Он подолгу размышлял, о чем-то задумывался. Лишь здесь, в тюрьме, он вспомнил, он понял — о чем.

Вскоре опять везли его улицами Варшавы. И конвой был так себе — урядник да два хлипких солдатика. И руки его были свободны, и не следили за ним пронырливые сыщики, и не сопровождали их здоровенные, жестокие жандармы. Средь бела дня взяли, на глазах у знакомых. Вечером, когда он проезжал то место, где прошлый раз была устроена засада, не выросла, как из-под земли, боевая пятерка. Глухо протарахтела пролетка по мосту, перекинутому через крепостной ров, отворились, заскрипев, тяжелые ворота. И все.

Новый период начался в его жизни. Поначалу он просто приходил в себя, отсыпался за все бессонные ночи двух последних лет. Он мог спать по двенадцать часов в сутки, а в остальное время неотрывно читал. С наслаждением глотал он книгу за книгой, безо всякой меры и все подряд. Он не придерживался никакой системы — кому нужны его знания? Зачем, если жить оставалось всего несколько месяцев? Том за томом прочитывал он «Всемирную историю» Шлоссера, «Историю консульства и империи» Тьера, какие-то толстенные монографии, найденные в библиотеке. Потом вдруг набросился на романы, заново прочел всего Сенкевича, всего Пруса. Спать уже не хотелось, наоборот, наступила бессонница. Тогда он начал читать и днем и ночью, времени еще было предостаточно. Следствие велось долго и, надо признать, весьма искусно. А поскольку он наотрез отказался давать какие-либо показания, его не трогали целых три месяца. Он понимал, что кроется за этой мнимой забывчивостью, и с истинным наслаждением предвкушал, как будут разочарованы в своих ожиданиях «деликатные» следователи. Впрочем, размышлял он об этом редко, а долгое время вообще ни о чем не думал — только о прочитанном, и вполне довольствовался этим.

Однажды раздался стук в стену из соседней камеры. Стучал сосед — человек, с которым он не был знаком на воле, а здесь иногда обменивался несколькими фразами. Он знал о нем ровно столько, сколько тот сам рассказывал о себе: что-то о партии, о стычках с полицией; про себя же говорил, будто его и посадили за жандарма — дескать, хотел он жандарма убить. Однако из всех этих россказней напрашивался вывод, что сосед был обыкновенным бандитом. И вот теперь этот человек поделился с ним горькой вестью: сегодня состоялся суд и его приговорили к смертной казни. Он хотел сказать что-нибудь своему соседу и уже подошел было к стене, но не мог решить, о чем, собственно, можно, а о чем нельзя говорить с этим человеком и как в нескольких словах выразить столь сложные мысли. Он молчал весь день, и соседа тоже не было слышно. На следующий день — то же самое. И на третий…. Он даже перестал читать, не мог сосредоточиться — все размышлял мучительно, как ответить и что сказать. Он понимал, что там, за стеной, страдает, не может собраться с мыслями одинокий, обреченный человек. На миг представилось, будто рухнула стена, и он, словно бы воочию, видел своего соседа, с которым не был знаком и который вот уже три дня ходит и ходит по камере. Наконец сам человек уже не рисовался воображению, но мука, терзания его переселились сюда, к нему, вошли в мозг, овладели душой, стали своими собственными; случалось, он начинал думать и чувствовать так, будто это он идет завтра утром на казнь. Мысли путались, он не мог разобрать, где он, а где осужденный. Когда же вернулось наконец обычное, нормальное состояние, в голову ему пришла мысль, не слишком, правда, новая: что представляет собою время? Что значат эти несколько месяцев, которые отделяют тебя от твоего часа? Ведь наступит точно такая же ночь, такой же рассвет. Они придут, они все ближе с каждой минутой. Ты читай себе, читай, но не забудь, помни, что читать тебе осталось недолго. Он погрузился в мрачные размышления, в нем происходила какая-то перемена. То, что было лишь минуту назад, уже казалось ему — прежнему — далекой историей. Подобное чувство он испытал, когда возникли перед ним ворота цитадели. Между той минутой, когда они открылись и той, когда пролетка въехала на территорию тюрьмы, образовался провал. Словно бы он въехал в совершенно новую жизнь. Строй мыслей стал иным. Ни более грустным, ни более спокойным, ни более отчетливым — просто иным, и все.

То же самое происходило сегодня.

И вдруг он услышал, что дверь соседней камеры отпирают — соседа вывели, шаги затихли где-то в глубине коридора. Он ощутил острую жалость, совесть горько упрекала его: как можно было не поддержать человека в столь страшный час, не найти доброго слова, не высказать сочувствия? А теперь ничего уже не поправишь, теперь его забрали, он ушел навстречу своей одинокой смерти. Однако через несколько минут соседа привели обратно. Стук в стену, громкий, радостный: не повесят, заменили каторгой, да здравствует Скалон! [40] Варшавский генерал-губернатор. Помилованный долго еще стучал, все никак не мог успокоиться. Но, не получив ответа, в конце концов умолк.

С этого вечера началась в нем напряженная внутренняя жизнь, а вернее, она, будто родник, пробилась на поверхность из глубин, где до сих пор дремала. Отныне все, что он читал, воспринималось им иначе. Книги попадались веселые и грустные, занимательные и скучные, великолепные и неудачные — разные книги, но неизменно к их содержанию примешивалась особенная, незнакомая и вместе с тем очень созвучная ему нота. Какая-то тень падала на страницы, мелькали между строк отрывочные, неясные фразы. Душа его стремилась найти что-то важное, необходимое среди хаоса мыслей и образов, возникавших из книг, искала желанного слова, героя, автора, но тщетно. Ничего не мог он извлечь из выдуманных человеческих судеб. Не встречал ни одного писателя, который бы почувствовал, угадал, что ему нужно. Спокойное, приятное, бездумное чтение кончилось.