Анджей Струг - Новеллы и повести

Он чувствовал, что не может уйти, не попрощавшись с этим странным и дорогим ему человеком. Он давно скучал по нему, но только здесь разобрался в своих чувствах. Он обстоятельно и добросовестно все взвесил, но понял лишь одно: что с ним ему хорошо, а без него плохо и что, по существу, он хотел бы, чтобы тот всегда был рядом. О своих к нему чувствах следовало написать что-нибудь теперь, попрощаться. Уже несколько дней писал он это письмо. Но когда прочел, нашел там одни воспоминания, понятные лишь им двоим, немного шуток в старом их стиле, и ни одного теплого слова, ни одной серьезной фразы. Он понимал, что так нельзя, что надо иначе проститься с милым своим чудаком. Однако ничего не мог придумать такого, что соответствовало бы обстоятельствам. И вдруг сел к столу и быстро, не подбирая слов и выражений, написал:

«Видишь ли, старина, завтра меня уже не будет. Прощай! Наверно, я очень любил тебя или как это там называется. Ну, не буду об этом, думаю, что ты тоже. Мне хорошо было с тобой, нравилось слушать твои пространные речи о таинственных науках, нравились твои картоны и стихи, и я всегда думал о тебе. Мы спорили, но по-доброму, без злости. А, что вспоминать! Просто мне показалось — надо все же об этом сказать; может, следовало бы как-то иначе, но я уже не умею иначе, ты веришь во что-то свое, чего я не знаю. Эти три года прошли быстро — у нас революция. Ты, наверно, как всегда далек от подобных вещей. О тебе я знаю лишь, что кто-то видел тебя у святого Северина; знаю, главное, что ты жив и все у тебя по-прежнему. Представь себе, как я тут сижу, а завтра — конец, и нарисуй на эту тему картон. Ладно? Прощай, старина, хотелось бы еще что-нибудь сказать, но получаются одни глупости. Прощай».

Когда он дописал последнюю букву, он почувствовал, что выдохся; теплое чувство, которое жило в нем все то время, пока он писал письмо, словно испарилось, и сам этот человек, дорогое ему существо, отодвинулся, стал словно бы чужим, неодушевленным предметом. Еще разгоряченная память живо рисовала его облик — бледное, серьезное лицо с глубоко запавшими черными глазами, а уже нетерпеливое раздражение спешило отрезать, отбросить поскорее все, что связывало его с другом. Друг не был ни в чем виноват, просто он уже исчез куда-то.

Мучительнее всего было то, что недоставало сил оторваться от разных пустяков, остающихся в этой жизни. Неисчислимое множество их обленило мозг, копошилось в памяти. Мелкие, смешные, ничтожные, они цеплялись, удерживали, не отпускали. Они привлекали к себе внимание, и нужно было всякий раз снова долго собираться с мыслями.

Он закрыл глаза, сдавил руками виски, медленно, с трудом освободился от хаоса; выбрасывал из головы какой-то мусор, обрывки нитей, бесформенные клочки. Осторожно, не открывая глаз, он продвигался в направлении светлеющего выхода; вот он уже может нащупать прочную путеводную нить, ведущую к разумному, ясному мышлению.

Однако вместе с этим вернулись и необъяснимые, невыясненные сомнения. Возможно ли, чтобы живое существо, которое вот сейчас думает, двигается, пишет, возможно ли, что оно исчезнет бесследно. Станет тленом здесь, на земле, и ничем «там»? Где — «там»? Ведь никакого «там» нет? Одновременно, с одинаковой силой и убедительностью два разных человека в нем вели диалог: «Я не умру завтра — это же нонсенс, абсурд». — «Завтра я умру — это абсолютно верно». — «Не может этого быть, я не могу это понять, не могу согласиться». — «Обойдется и так, и все свершится; кому важно, понял я или нет. Кто меня спросил, хочу ли я умереть?» — «Нет, не могу. Не могу умереть, не примирившись с мыслью о смерти, ибо никто не кончал свою жизнь так, как приходится мне. Ни самоубийца, ни безнадежно больной человек, ни солдат, идущий на верную гибель. Я приговорен. Я вынужден смотреть, как приближается мой час, мой неизбежный час». — «Умрешь, как умирают миллионы людей на земле». — «Неправда, в моем случае — ужасно осознание неминуемой гибели, трезвость рассудка, нечеловеческие усилия. Я этого вынести не смогу». — «Точно так же умирали твои товарищи, здесь, в этих самых стенах, и ни один не додумал всего до конца». — «И я надеюсь, что настанет минута, когда я все пойму и тогда успокоюсь. Стараюсь не упустить этот момент, мысли мои путаются, рассудок слабеет. Это же страшная мука». — «Наверно, в муках умирали многие». — «Как же они смогли?..» — «Очень просто. Их вывели, надели петлю на шею. И они умерли. Это не тяжело».

Он задыхался, комок стоял в горле; иногда ему становилось легче, и он приходил в себя. Но однажды невидимая рука так сильно сжала ему горло, что в глазах у него потемнело. Звон в ушах, звон, стоны…

Он вырвался и одним прыжком оказался у окна. Встал на койку, ухватился за решетку и подтянулся к форточке: в лицо пахнуло весенней прохладой, свежестью.

Далеко внизу, за неровной линией желтых тюремных зданий, за красной стеной раскинулся широкий, вольный свет. Солнце только что зашло, и на той половине неба царил сонный покой: ласковые, нежные краски, полутона на поблекшем голубом фоне. Темные полосы дыма тянулись вверх от земли, светлой лентой вилась Висла и заполняла собою обширное пространство до самого горизонта, а там, у края едва обрисовывался зеленый берег.

Матово серебрились ивовые кусты; тут и там расплывчатыми пятнами отражались в воде белые домики, красные крыши; а дальше, до ровной линии горизонта простиралось бесцветное пространство — то ли серое, то ли зеленое, поделенное на зыбкие квадраты и полосы, затемненное дымом, разорванное на части островами предместий. На самом краю доступного зрению мира, на фоне неба отчетливо выделялись прямые черные фабричные трубы.

Пейзаж этот был знаком ему в малейших подробностях. Много месяцев подряд по несколько раз в день он жадно разглядывал окрестности: узнавал плоскую, серую Пельцовизну, светлую линию железнодорожной насыпи, которая тянется к Млаве, далекие, еле различимые Марки. Но больше всего любил он смотреть на реку, на ее изменчивый лик, наблюдать ее многообразную, подвижную жизнь. Любил ее широко разлившиеся, далекий путь проделавшие воды. В стократно перемешавшемся, однотонном течении он различал звенящую серебряную горную струю и молчаливую гладь таинственных озер, видел среди ее неспешных волн затерянное отражение Вавельского замка, — устремлялся ей вслед и вместе с нею оказывался лицом к лицу с безбрежным морем. Теперь ему захотелось взглянуть на нее в последний раз.

Вдали, плавно изогнувшись, Висла словно бы накинула на себя покрывало приглушенного, неяркого тона, а за зеленым клинообразным полуостровом во́ды ее уже уходили в ночь. Казалось, что где-то там они останавливаются, скапливаются и готовятся ко сну. Полуостров стоял как бы на границе дня и ночи.