Анджей Струг - Новеллы и повести

Он машинально сел за стол и съел обед — без аппетита, но и без отвращения. Обед был сегодня вкусный, не то, что обычная тюремная похлебка. Даже пиво подали! Он выпил кружку и подумал про себя: услаждают мне последние часы жизни. Это же поминки по мне, только сам покойник жив и попивает пиво! Он рассмеялся, но смех причинил ему боль; заболели мускулы лица, грудь, — слишком давно уже он не смеялся.

Вместе с тем все это стало казаться ему неправдоподобным.

Он рассуждал трезво, логично; знал, что смерть его предрешена и неизбежна. Было, однако, здесь какое-то ускользающее от него звено, и цепь выпадала из рук. Столько месяцев подряд висела над ним угроза близкой смерти, столько раз он анализировал свои чувства и ощущения, порою охваченный ужасом, а подчас даже со скукою. Теперь он окончательно поверил в это, но еще не мог думать о себе, как о чем-то уже несуществующем, нереальном. В течение долгого времени он дерзко смотрел в лицо страшному чудовищу, против которого он восстал, и выдержал его ответный леденящий взгляд. Это еще была борьба, совсем земная, понятная борьба с врагом. Он видел, что терпит поражение; знал, что погибнет, однако боролся — теперь уже за свое человеческое достоинство. И спокойно смотрел в глаза неизбежной смерти, так же, как спокойно смотрел со скамьи подсудимых на своих судей.

Но теперь борьба кончена. Теперь все позади. Остается только ждать. Все земное, все, что он делал в этой жизни, свершило свой круг и замкнулось. Перестал для него существовать враг, где-то вдали замерло эхо сражения. Настал час сбросить панцирь с груди, можно выпустить оружие из усталых рук. Теперь ты можешь отдохнуть, воин! Не для тебя уже звучит команда, не для тебя реют знамена, не ждут больше твоего возвращения товарищи. Тебя нет, и кто-то другой занял в строю твое место.

Он был уверен в себе, не сомневался, что сумеет завтра держаться мужественно и спокойно. Нет, он не доставит радости палачам в свои последние минуты. На этой мысли о завтрашнем необходимом мужестве и обрывалась цепь логических рассуждений. Дальше начиналась пустота, ничто. Необозримое пространство, бесконечность, не умещающаяся в сознании. Когда же была та комната? Когда же был ксендз? Сегодня, недавно. Ах нет, нет — очень давно.

Давно, очень давно мечется он, нащупывает концы сбившихся в клубок мыслей, напрягает все силы, чтобы охватить взглядом бесконечность, постичь истину. А она не дается, отметает доводы разума, насмехается над твердыми решениями. Ежеминутно убеждал он себя: незачем ломать голову, это недоступно человеческому сознанию, никто до той истины не докопался. И ежеминутно падал в черную бездну, выплывал и погружался снова. Новый, уже совсем твердый, казалось бы, вывод, короткая, но прочная зацепка за что-нибудь реальное, житейское, за какой-нибудь пустяк — о, теперь все неважно! — и снова сумасшедшая работа мысли, поиски формулы, знака, которые хотя бы навели на след. Работа то и дело прерывалась, ибо суть все время ускользала. На пути к цели он все время натыкался на множество мелких, никчемных фактов и фактиков, которые, словно в насмешку, путались под ногами. События, очень давние и недостойные того, чтобы о них помнить, нахально лезли теперь в голову. Какие-то абсурдные сцены, бессмыслицы возникали именно в тот момент, когда ему казалось, что он уже справляется со своей неслыханно трудной задачей, и уже вот-вот взойдет, ступит ногой на ту вершину, откуда видно все.

Он не умел мыслить философски, не родился мыслителем, а жизнь складывалась так, что он верно служил Делу; всегда недоставало времени вести разные абстрактные беседы. Поэтому так ему было сейчас трудно осмыслять большие, вечные проблемы жизни и смерти, добра и зла, а к тому же он не задавался специально этими вопросами, они сами явились и терзали его, и он бился над ними и не находил облегчения. Однако стоило ему сделать попытку отвертеться, устраниться от них, как они принимали грозный вид, и он был вынужден возвращаться к своей трудной умственной работе.

Он ужасно устал от этих бесплодных усилий; все найденные им ответы, все четкие формулировки поглощала та пустыня, неоглядная пустыня, где нет даже эха.

Еще минуту назад казавшаяся столь ужасной, истина становилась теперь предметом некоего схоластического спора, отнюдь не сверхъестественной загадкой, каких много являлось к нему в эту камеру. Правда, почти уже осознанная, снова отдалялась. Мысли уже не обгоняли одна другую с лихорадочной торопливостью; он все чаще сбивался на обочину, не спеша к своей главной цели и задерживаясь взглядом на предметах и событиях второстепенных, транжиря свое драгоценное, оставшееся ему жить время. Однако тут же натыкался на хорошо теперь известный ему факт — завтра я должен умереть, — и тогда пробуждалось в нем робкое сомнение.

Задавленный тяжестью разум силился примирить непримиримое, связать воедино понятия противоречивые и взаимно друг друга исключающие. Все они существовали тут же — одно противоречие, а рядом другое; они отталкивались, сближались и отталкивались снова. В каком-то дальнем закоулке мозга шевелилась тревога, рвались тонкие нити, связующие между собой реальные явления. Ослабла бдительность — суровый страж рассудка, захлопнулись наглухо двери, ведущие в сокровищницу памяти. Это было состояние, подобное тому, когда человек начинает засыпать. Но он бодрствовал.

Он бодрствовал и пустил свободно блуждать мысли, они разбрелись во все стороны под покровом мглы, которая заволокла сознание. Реальный мир существовал лишь предположительно, отраженный нечетко, в странных видениях и образах.

…Он идет по какой-то улице и кто-то бросает в него камнями. Камни со свистом пролетают над головой, отскакивают, ударившись о землю. Он идет, ускоряет шаг и не оглядывается назад, будто не замечает преследователей. Камни свистят, ничего, пусть думают, что я испугался, а я не боюсь, просто не хочу обращать внимание, пока не попали; боль в плече — попали. Все равно не оглянусь! Камни летят со свистом, позади люди, кричат, насмехаются…

…Он говорит, внимательно слушает его толпа — глаза, глаза жадные, жаждущие слова правды, над головами высокий свод фабрики, на толстых, тяжелых цепях свисают крюки, колеса. Полумрак. Свеча поставлена слишком близко, свет режет глаза, мешает сосредоточиться. А он должен, обязан сказать то, что так хотят слышать эти люди, чего ждут, затаив дыхание; а он не знает, не знает! Срываются с губ, звонко падают в тишине слова, надо найти новые, точные, долгожданные слова, чтобы засветились угрюмые, тоскующие глаза толпы. Покачиваются под фабричными сводами колеса, крюки, движутся железные цепи…

…Узкая, тесная улочка, расщелина между высокими домами, бурлит вокруг огромный город; осенний вечер, в тумане слабеет свет фонарей, блестит мокрая мостовая. Он всматривается, ищет следы крови, вот — это здесь, обнажить голову, застыть в скорбном молчании. Где же ты стоишь, на какой улице? Старе Място в Варшаве? Переулок в Париже? След чьей крови ты разыскиваешь, о ком скорбишь? «Шестеро здесь погибло», — стонет переулок. «А нас тут тысячи пало», — шелестит темная улочка. Какая улочка? Где это было? Когда?