Анджей Струг - Новеллы и повести

— Похож разве я на шпика?

Посмотрел ему Войтек в глаза и сказал:

— Я бы вам поверил. Кому ж тогда и поверить, если не вам. Да вот захотите ли вы ехать, далеко это. Только ведь вам, по-моему, все равно куда…

— Поеду, куда скажете.

— Поживете у нас, отдохнете. Баба вас откормит. Расскажите ей, что меня видели в мой последний час, Только условие: письмо не читать, поклянитесь!

— Не буду я клясться, а до письма вашего мне дела нет.

Грызяк лег спать, а Войтек засел на всю ночь писать письмо. Медленно подвигалось дело. Старательно выводил он букву за буквой, старался писать покороче, а написать хотелось о многом. Обдумывал каждое слово, откладывал листок и опять принимался писать.

Радовался Войтек, что получит от него баба прощальную весточку, горевал, что когда она получит письмо, то не будет его уже в живых. Писал и думал, думал и писал.

Была уже глубокая ночь, когда он наконец кончил. Разбудил Грызяка и отдал ему маленький сверточек, аккуратно перемотанный ниткой.

— А, послание готово? Скорей надо спрятать. Завтра могут меня чуть свет увести.

Поднял парень с пола сапог и начал над ним колдовать, а Войтек караулил у двери.

Рассказал ему Войтек еще раз, как до деревни доехать и как избу их найти, чтобы никого ни о чем не расспрашивать. Разговаривали долго, весь остаток ночи. Подарил ему Войтек рубаху, и шарф на шею, и свою новую кепку, а себе взял его старую шляпу. Отдал ему еще два круга колбасы. Грызяк брал все, что давали, особенной радости не проявлял и не благодарил. Потом улеглись.

Они еще спали, когда вошел дежурный унтер-офицер.

— Грызяк, собирай вещи.

— Нет у меня никаких вещей, — ответил парень, потягиваясь на койке.

— Проваливай отсюда, пока цел! Скоро ты воротишься, только тогда уже не выскочишь. Моя б воля, всех бы отсюда выпустил, тебя одного бы повесил! Эх ты, светлые очи, черная душа! Пошевеливайся, живо!

Войтек разволновался при прощании. На волю человек выходит, людей увидит, в Сербеницах побывает, с его бабой говорить будет. А Грызяк оставался безучастным.

Хотелось Войтеку сказать ему о детях, хотелось передать кое-что соседу, хотелось даже (не чудно ли?), чтобы приласкал парень его собачку, верного Удуся. Но в дверях стоял жандарм и торопил. Пожал только Войтек ему на прощание руку.

— Не очень-то вы радуетесь свободе?

— Я никогда не радуюсь и слез тоже не проливаю.

— Ну, пожелаю вам удачи!

— Мне все равно.

Щелкнул засов, и остался Войтек Келза снова один. Прошелся раз и другой от стены до стены, вздохнул, охнул и тяжело повалился на койку. Закрылся с головой своим пиджаком, отвернулся к стене и заснул прежде, чем успели завладеть им тяжелые мысли.

Перевод Г. Волошиной.

Когда его привели обратно в камеру, он остановился на пороге, но дверь позади сразу же захлопнулась и щелкнул засов. Конечно, та же камера. Однако он долго невидящим взглядом осматривал знакомые предметы, со странным ощущением потрогал книги, бумаги, лежавшие на столе. Да, да. Те же книги, та же койка… И все-таки не те. Другие.

Он ходил по камере, стремясь поймать, нащупать эту неуловимую перемену. Но мысли никак не складывались в форму отчетливого вопроса. Обрывок недоумения, зыбкое слово, напрягшееся в тяжком усилии. Отгадать, отгадать, вспомнить… Мысль, не приняв никакого обличья, уже стиралась в памяти, ускользала из рук. Кто-то ее оборвал… Ах, это не имеет значения.

Отзвуки неузнанной мелодии наплывали издалека; их тотчас же заглушал нарастающий ритмичный гул. Звуки вспыхивали и гасли — таинственная ли музыка, а может, ветер?

Он ловил мгновения тишины, в ней легче опознать слова, удержать мысль. Трудно, как трудно… Ведь все сущее отдалилось, сузилось до крохотной точки, и даже самое ясное, самое громкое из того, что свершалось за невидимой гранью, доносилось сюда еле слышным шепотом. Что говоришь? Что говоришь ты? Ответь внятно встревоженной душе.

Прямой солнечный луч ясной полоской лег на каменный пол. Живой, радостный свет с немыслимо далекого неба. Пылинки весело хороводились в нем, сверкнули белизной стены, и каждая вещь принарядилась празднично. Светлые блики, неведомо чем отраженные, прыгали перед глазами, приковывали взгляд. Две неширокие радужные полоски подобрались к нему робко и легли рядом. Они коснулись души, осветили какой-то закоулок и оттуда выглянуло и улыбнулось ему полное живой силы воспоминание.

Весеннее солнышко заливает класс, припекает сквозь оконное стекло ребячьи спины и головы, заставляет сиять стены, страницы тетрадей, разложенных на черных партах. Изборожденное морщинами лицо старого учителя словно помолодело, встряхнулись книжные рыцари и греческие мудрецы и, как живые, повествуют что-то о далеких странах и давних временах. А совсем рядом, за окном, ходят люди, катятся пролетки, бегают собаки. Все существо мальчишеское переполнено радостью, душа рвется из класса, скорей прочь от этой духоты, скуки и греческой грамматики!

Однако в окно глядеть нельзя, и четверо ослушников уже стоят в углу. Стоять им тошно, они гримасничают, толкаются и лягают друг друга. А за окном, через улицу видна высокая стена, огораживающая старый сад. Слепой нищий сидит под стеною на самом солнцепеке — глаза его закрыты, губы шепчут слова молитвы, он держит четки в одной руке, другая же темной ладонью вверх протянута вперед. Над его головой, перевесившись через стену, покачиваются ветки каштана с белыми своими свечами. Высокое старое дерево, распушив листву, заслонило собою маленький домик со ставнями и колокольню дальнего костела, хорошо видные отсюда зимой. Облака на небе белые-пребелые, на них даже глядеть больно, грохот, стук — ага, это крестьянская телега, она проехала мимо и скрылась за поворотом, а перед глазами еще стоит озабоченное лицо старого крестьянина, который и ведать не ведает о ребятах, глядящих на него из окон, о суровом учителе и неподдающейся грамматике. Выехал, наверно, мужик за город, на широкую дорогу, и катит телега меж просторов и зеленых лугов. Вот счастливец этот старик! Внезапно сердце замирает, — сейчас учитель начнет вызывать. Тот долго перелистывает журнал, долго водит карандашом по списку, и класс трепещет. С трудом зазубренные правила улетучиваются вмиг. Они судорожно пытаются вспомнить хотя бы то, что задано к сегодняшнему уроку. Все зарываются в учебники, глаза лихорадочно бегают по страницам. Наконец в напряженной тишине раздается чья-то фамилия — класс с облегчением вздыхает. Страх сменяется буйной радостью. Ей бы прорваться хохотом и криком, шалостями и проделками, от которых бы все полегли со смеху. Губы неудержимо раздвигаются в улыбке, душа в предвкушении чего-то необычного, оно уже близко, счастье, оно сейчас придет. И тут на далеком костеле начинают бить колокола. Весь мир мгновенно преображается под эти волшебные звуки. По классу, словно дуновение ветра, проносится шорох, шелестят тайком закрываемые книги. Учитель обводит класс грозным взглядом, и все стихает. Но едва на городской ратуше часы громко и торжественно начинают отбивать долгие двенадцать ударов, никого уже не в силах усмирить суровые взгляды из-под зеленых очков. Класс шумит, шум все нарастает, нетерпение так велико, что малейшая задержка может вызвать открытый бунт. Наконец пронзительно громко звенит школьный звонок, и только что смиренно сидевший за партами класс превращается в бушующий поток; поток перекатывается через парты и выплескивается в школьный коридор. Прохладный сумрак, лестница и вот оно, солнце, вот она, улица! Ноги сами несут мальчишку, все тело его пружинит в легком стремительном беге, внутри растет что-то, ширится, подгоняет. Замечательная улица! Замечательный мир.