Анджей Струг - Новеллы и повести

Наконец. Наконец осознал.

Он падает в темную пропасть долго, долго, на самое дно. Неведомая сила подбрасывает его, крутит, кидает в водоворот, он всплывает, погружается, опять всплывает.

Пол еще колебался у него под ногами, когда ясная и спокойная мысль, оттеснив все остальные, заявила ему: это я, я и есть — правда. Подточенная непрерывными муками воля сумела все-таки остановить разрушительный процесс в сознании. Довольно, успокойся, ведь ты же все знал. Холодное мужество, твердое и непреклонное, стояло теперь как часовой на страже.

Теперь мысли выстраивались четкими рядами, отпечатывались в мозгу, словно вырубленные на скале. Он спокойно и сосредоточенно читал их, свои новые мысли.

«Завтра в это время я уже не буду жить. Завтра в это время не останется и следа от моих раздумий, чувств, сознания. Я буду там, где ничего нет. Эта камера будет пустая. Тот, кто будет здесь сидеть после меня, ничего обо мне не узнает. Исчезну. Остынет тело под утоптанной землей.

Завтра в это время погаснет и исчезнет вместе со мной целый мир. Вся тысячелетняя история человечества, все величайшие достижения человеческого духа рухнут мгновенно. Погаснет солнце; не останется ничего, ничего. Умру. Где я буду завтра в это время? Там, где ничего нет. Этого никто понять до конца не может. И я не могу.

Останутся позади, останутся после меня люди живые, жизнь, которая будет идти своим чередом, хотя каждый день, чуть ли не каждую минуту умирают какие-то люди. Я всегда понимал это, а сейчас не могу, ибо тогда, вчера и еще минуту назад я был живой, а теперь начинаю умирать. Что думают те, кому предстоит умереть? То же, что и я, — ничего не знают.

Никто до меня и никто после меня не проникнет в суть этого явления. У живого человека нет времени, и он отмахивается, не хочет думать. Умирающий человек все равно не верит, а когда придет пора поверить, оказывается — уже поздно. Я должен поверить, но думать о смерти не буду, все произойдет само собой. Не буду думать».

Ему далось это даже без особых усилий. Словно бы решая самый простой вопрос, он сказал себе, что ничего другого тут не придумаешь. Спокойствие вернулось к нему; оно было даже более ясным, более гармоничным, чем всегда, и только этим отличалось от обычного душевного настроя. Он видел теперь предметы и события в их истинном свете и ощущал себя прежним среди привычного однообразного тюремного быта.

Позавчера вечером его вызвали в канцелярию и зачитали ему документ, согласно которому приговор оставался в силе. Обыкновенная формальность. Он подписался и спросил, когда приговор будет приведен в исполнение.

— На этот счет еще не поступило распоряжения из канцелярии господина генерал-губернатора, — ответил ему начальник тюрьмы также совсем обыкновенным тоном, словно речь шла о каких-нибудь хозяйственных тюремных вопросах, о разрешении на переписку, о пользовании библиотекой, об адвокате, пище или о переселении в другую камеру. Ответил без тени волнения, сочувствия, соболезнования.

Его тоже не удивил тон начальника тюрьмы; что ж, для начальника это было делом самым обычным.

— Я обязан только обратить ваше внимание, — добавил жандарм, — что срок подачи кассационной жалобы истек, но у вас есть еще право подать прошение о помиловании на высочайшее имя. Считаю себя обязанным заметить также, что, если вы этим правом пожелаете воспользоваться, то надо поторопиться. Следовало бы немедленно послать срочную депешу в канцелярию его императорского величества. Насколько мне известно, ваш адвокат не получил на это от вас разрешения. Это ваше дело; но, возможно, вы передумали. Тогда на завтра откладывать не стоит.

— У меня нет намерения подавать какое-либо прошение.

— Дело ваше.

— Спокойной ночи.

— До свидания.

И его снова отвели в, камеру.

Во всем этом не было ничего необыкновенного. Самым обычным образом провел он и вчерашний день.

Изменилось что-то только сегодня утром, когда его опять вызвали в канцелярию и ввели в какую-то совершенно пустую комнату, где было только два кресла, а возле окна стоял ксендз.

Мгновенно промелькнула догадка: «Завтра, на рассвете»…

— Во имя Христа, господа нашего, благословляю тебя, сын мой, в эту тяжелую минуту…

И прежде чем он успел опомниться, ксендз обнял его и поцеловал; потом начал говорить ему что-то голосом, каким обычно произносятся проповеди в деревенских костелах. Священник держал в правой руке его руку, а левую положил на плечо. Они смотрели друг другу в глаза, и узнику впервые пришло в голову: а ведь есть, наверно, ксендзы, которые верят в то, что делают. Прежде он это только допускал, теперь убедился. Это был старый, необразованный, совсем темный попик. Он не умел перестраиваться, приспосабливаться к разным людям. Сейчас он говорил так, как будто перед ним верующий, простой человек и надо его утешить и отпустить грехи. Попик не умел говорить своими словами, речь его состояла из набора молитвенных фраз, он повторял все одно и то же: очищение, загробная жизнь, святый дух, мать пресвятая богородица, небо, ад, кара за прегрешения…

Ксендз приготовился выслушать исповедь и начал уже бормотать что-то на латыни.

Не имея в мыслях начать дискуссию, он обратил, однако, внимание ксендза на то, правильно ли тот поступает, предлагая человеку отречься от всего, что было делом его жизни и ради чего он идет на смерть. Лучше бы ксендз ограничился сердечным напутствием, ласковым словом — ведь он последний человек, которого допускают к обреченным на казнь. Люди гибнут за свои идеи, и не пристало священнослужителю сеять в их душах сомнение, оправдана ли такая жертва.

— Но ведь есть много преступников, бандитов, которым покаяние несет искупление.

— Возможно, но ведь я не бандит, разве вам это неизвестно?

— Я не имею права ничего знать и задаю вопросы только во время исповеди.

— Так надо ли заставлять меня каяться? Каяться в том, что я боролся за свободу?

Ксендз смешался и не знал, что ответить. Он был очень огорчен и расстроен, очевидно впервые пришлось ему иметь дело с подобным человеком.

— Ты не веруешь в бога, сын мой?

— Нет.

— И не жаждешь святой веры? Не хочешь уверовать в него, в суд его правый, перед которым предстанешь? Какое же утешение могу я дать тебе, чем помочь? Буду молиться за тебя сегодня и завтра в твой смертный час. Святую обедню отслужу за упокой души. Как зовут тебя, сын мой?

Они распрощались скоро; ксендз уже не порывался обнять его. Но беседа эта помешала уяснить мысль, которая, словно нож, брошенный кем-то с размаху, пронзила сердце, когда он вступил в эту полупустую комнату и увидел ксендза. Он потерял ту мысль и никак не мог вспомнить. В тупом оцепенении шел он по темным коридорам, тщетно силясь выхватить оборванную нить из клубка спутанных мыслей. И только сейчас очнулся — казалось, всего лишь минуту назад переступил он порог камеры.