Дэвид Марксон - Любовница Витгенштейна

Надо, наверное, сказать несколько слов о нем самом. Он мне особенно близок тем, что тоже родился 20 декабря. Мы все, рожденные 20 декабря, люди особенные, непростые, мы все внесли серьезный вклад в мировое искусство, но понимают нас немногие, это обычная участь гениев. Марксон родился ровно за сорок лет до меня и ровно через десять лет после создания ВЧК (20 декабря 1917 года). Я же говорю, мы люди особенные. Мы рождаемся в одну из самых длинных и темных ночей, чтобы тем ярче озарять мир.

Марксон написал десяток романов (четыре из них — в своем личном жанре, как он это называл, «это записки старика, сидящего в своей спальне наедине со всем, что он за свою жизнь прочитал»), книгу стихов и исследование творчества Малькольма Лаури, чей роман «Под вулканом» многими считается самым влиятельным авангардным опусом после «Улисса». Человек он был очкастый, насмешливый, скромный. Воннегут, чей «Завтрак для чемпионов» написан в манере, довольно близкой к поздним сочинениям Марксона, говорил: «Вряд ли Дэвиду стоит благодарить судьбу за позднюю славу. Она явилась тогда, когда роман, даже очень хороший, никого уже не волнует».

Волнует, волнует. Русская действительность все для этого делает.

Дмитрий Быков

Посвящается Джоан Семмел

Сколь поразительная происходит трансформация... когда сознание впервые сталкивается с тем фактом, что все зависит от наших мыслей о вещах и когда в результате мысль в своей неограниченности заменяет видимую реальность.

Кьеркегор

Все еще сомневаясь в его способностях, я спросил Дж. Э. Мура. Мур ответил: «Я действительно очень высокого мнения о нем». Когда я поинтересовался причиной такого мнения, он объяснил, что Витгенштейн — единственный, кто на его лекциях выглядел озадаченным.

Бертран Рассел

Я хорошо понимаю, почему детям нравится песок.

Витгенштейн

Вначале я иногда оставляла послания на улице.

Кто-то живет в Лувре, гласили некоторые из них. Или в Национальной галерее.

Разумеется, так в них могло говориться лишь тогда, когда я была в Париже или Лондоне. Кто-то живет в Метрополитен-музее, говорилось в них, когда я все еще находилась в Нью-Йорке.

Естественно, никто не приходил. Затем я перестала оставлять послания.

Честно говоря, я написала, наверное, всего три или четыре.

Понятия не имею, как давно это было. Если бы мне пришлось сказать наугад, я бы сказала, что лет десять назад.

Хотя, возможно, это происходило несколькими годами раньше.

И, конечно, тогда я какое-то время была совсем не в своем уме.

Не знаю, как долго, но был такой период.

В незапамятные времена. Подозреваю, что эту фразу я, пожалуй, никогда не понимала до конца.

Незапамятные времена — в смысле без ума и памяти или попросту забытые? Но, так или иначе, в сумасшествии сомневаться не приходилось. Например, когда я отправилась в дальний уголок Турции, чтобы оказаться на месте древней Трои.

И почему-то особенно хотелось посмотреть там на реку, о которой я тоже читала, текущую мимо крепости в море.

Я забыла название реки, которая на самом деле была просто грязным ручьем.

И, в любом случае, я имею в виду не море, а пролив Дарданеллы, ранее называвшийся Геллеспонт.

Название «Троя» тоже изменилось, разумеется. Гиссарлык — так теперь она зовется.

Мой визит во многом оказался разочарованием: место выглядело поразительно маленьким. Практически как заурядный городской квартал высотой в несколько этажей.

И все же с этих руин открывался вид на гору Ида — такую далекую.

Даже поздней весной на горе лежал снег.

Кто-то вроде бы отправился туда умирать в одной из старых легенд. Парис, наверное.

Я, конечно, имею в виду Париса, который был любовником Елены. И которого ранили почти в самом конце войны.

Собственно говоря, именно о Елене я думала больше всего, находясь в Трое.

Я собиралась добавить, что даже мечтала о греческих кораблях, вытащенных на берег и все еще стоящих там.

Что ж, мечтать о таком было бы вполне безобидно.

От Гиссарлыка до воды примерно час пешком. Затем я планировала взять простую лодку, добраться до противоположной стороны пролива и отправиться в Европу через Югославию.

То есть, возможно, Югославию. В любом случае на той стороне пролива есть памятники солдатам, погибшим в Первой мировой войне.

На стороне Трои можно найти монумент, где был похоронен Ахиллес гораздо, гораздо раньше.

Ну, то есть говорят, что там похоронен Ахиллес.

Все равно я нахожу удивительным, что юноши умирали там на войне давным-давно и потом умирали в том же самом месте три тысячи лет спустя.

Но, как бы то ни было, я передумала пересекать Геллеспонт. Под которым я имею в виду Дарданеллы. Вместо этого я выбрала моторный баркас и отправилась в сторону греческих островов и Афин.

Даже имея всего лишь вырванную из атласа страницу вместо морских карт, я не спеша добралась до Греции за два дня. Многое об этой древней войне явно сильно преувеличено.

И все-таки некоторые вещи могут тронуть до глубины души.

Например, когда днем или двумя позже я увидела Парфенон в лучах заходящего солнца.

Думаю, что как раз в ту зиму я жила в Лувре. Жгла артефакты и картинные рамы, чтобы согреться, в зале с плохой вентиляцией.

Но затем, с первыми оттепелями, меняя машины, когда заканчивался бензин, я устремилась обратно, через центральную Россию, чтобы вернуться домой.

Все это, бесспорно, происходило, хотя и, как я говорю, давно. И несмотря на то, что, как я уже сказала, я могла быть безумна.

Впрочем, я вовсе не уверена, что была безумна, когда ехала в Мексику, перед этим.

Возможно, перед этим. Чтобы навестить могилу ребенка, которого я потеряла еще раньше, по имени Адам.

Почему я написала, что его звали Адам?

Саймон — так звали моего мальчика.

Незапамятные времена. В том смысле, что человек может на мгновение забыть имя своего единственного ребенка, которому теперь было бы тридцать?

Едва ли тридцать. Скажем, двадцать шесть или двадцать семь.

То есть мне пятьдесят?

Есть только одно зеркало, здесь, в доме на пляже. Пожалуй, что пятьдесят, судя по зеркалу.

Мои руки говорят о том же. Заметно по тыльной стороне ладоней.

Однако же у меня пока бывают менструации. Нерегулярно, и порой длятся неделями, а потом не наступают так долго, что я о них вовсе забываю.

Быть может, мне не больше сорока семи или сорока восьми. Уверена, что когда-то я пыталась отсчитывать месяцы или, по крайней мере, сезоны уж точно. Но я уже даже не помню, когда именно осознала, что давно сбилась со счета.

Но кажется, мне должно было вот-вот исполниться сорок, когда все это началось.

Те послания я писала белой краской. Огромными печатными буквами, на перекрестках, где их увидел бы любой прохожий.