Дэвид Марксон - Любовница Витгенштейна

Или писать палкой на песке воображаемые греческие слова.

Что вряд ли будет особенно захватывающим чтением.

Хотя, между прочим, одна любопытная мысль, рано или поздно пришедшая бы в голову этой женщины, заключалась бы в том, что она, как это ни парадоксально, была практически столь же одинокой до всех этих событий, как и сейчас.

Ну, поскольку это автобиографический роман, то я могу категорически заявить, что рано или поздно такая мысль действительно посетила бы ее.

В конце концов она бы просто решила, что это всего лишь другая разновидность одиночества, отличная от первой.

Это значит, что даже если телефон все еще работает, можно быть таким же одиноким, как если бы он был неисправен.

Или что, даже если ты слышишь, как на некоторых перекрестках тебя окликают по имени, можно быть таким же одиноким, как если бы ты всего лишь вообразил, что это происходит.

Так что, вполне возможно, весь смысл романа состоит в том, что можно одинаково легко спросить Модильяни как по работающему, так и по неработающему телефону.

Или даже, пожалуй, что можно одинаково легко попасть под колеса катящегося вниз по холму такси, вне зависимости от того, управляет им кто-нибудь или нет.

Даже хотя сейчас мне также стало очевидным, что я все-таки не смогла бы не залезать в голову своей героини.

Так что на самом деле я уже снова начинаю чувствовать себя наполовину подавленной.

Несомненно, это лишь доказывает, что писать романы в любом случае не мое призвание.

Ну, нечто подобное говорил Леонардо.

Хотя в действительности Леонардо говорил, что лучший способ сохранить здравомыслие и не поддаться тревоге — быть сумасшедшим.

И теперь из-за этого у меня появилось любопытное ощущение, что большинство вещей, о которых я пишу, часто будто бы каким-то образом становятся равноудаленными от самих себя.

Впрочем, бог знает, что я хотела этим сказать.

Однажды, когда Фридрих Ницше сошел с ума, он начал плакать, потому что кто-то хлестал лошадь.

Но затем он вернулся домой и сыграл на пианино.

Честное слово, Фридрих Ницше часами играл на пианино, когда был безумен.

К тому же сочиняя на ходу все то, что играл.

Между тем Спиноза часто искал пауков, а затем заставлял их драться друг с другом.

Вовсе не будучи сумасшедшим.

Хотя когда я говорю «драться друг с другом», я имею в виду драться друг против друга, естественно.

Даже хотя по какой-то странной причине смысл таких фраз все равно обычно понимается правильно.

Кстати, имело бы это какой-нибудь смысл, если бы я сказала, что женщина в моем романе однажды привыкла к миру без людей больше, чем она могла бы привыкнуть к миру без такой вещи, как «Снятие с креста» Рогира ван дер Вейдена?

Или без «Илиады»? Или без Антонио Вивальди?

Я просто спросила.

На самом деле я спросила об этом по крайней мере семь или восемь недель назад.

Сейчас навскидку начало ноября.

Дайте подумать.

Да.

Ну, во всяком случае, первый снег выпал и растаял.

Пусть даже вообще-то это был не очень сильный снегопад.

Тем не менее на утро после того, как он прошел, деревья выписывали странные иероглифы на белом фоне.

Если на то пошло, небо тоже было белым, дюны укрылись белым покрывалом, а пляж белел до самой кромки воды.

Поэтому все, что я могла видеть, напоминало тот мой старый потерянный трехметровый холст с четырьмя слоями белой грунтовки.

При этом практически казалось, что можно собственноручно заново разрисовать весь мир, так, как захочется.

То есть при условии, что вообще захочется рисовать на открытом воздухе в такую холодную погоду.

Хотя, естественно, к тому времени холод наступал уже довольно долго.

Поэтому я уже несколько раз съездила в город на пикапе.

Ну, поскольку, разумеется, мне не хотелось остаться без припасов, когда я, в сущности, окажусь здесь взаперти.

И это также значит, что я довольно сильно продвинулась в демонтаже соседнего дома.

Теперь, когда я иду на прогулку по пляжу, мне видны два унитаза, прикрепленные к трубам на вторых этажах домов, которые больше не имеют вторых этажей.

Кстати, время от времени, когда я прикидывала, какую следующую доску смогу подцепить своим ломом, я вспоминала о Брунеллески и Донателло.

На заре эпохи Возрождения, когда Брунеллески и Донателло измеряли древние руины в Риме, они занимались этим с таким усердием, что люди думали, будто они ищут сокровища.

Но после этого Брунеллески вернулся домой во Флоренцию и возвел крупнейший со времен Античности купол.

А Джотто построил красивейшую колокольню по соседству.

Хотя, с другой стороны, в истории искусства нет сведений о том, сделал ли это Джотто до или после того, как нарисовал идеальный круг от руки.

И вообще-то колокольня Джотто квадратная.

Хотя, между прочим, во Флоренции практически нет места, с которого не было бы видно хотя бы одного из этих сооружений.

Ну, как и в Париже практически нет места, с которого не было бы видно Эйфелеву башню.

Что определенно может испортить вам обед, если вы не хотите смотреть на Эйфелеву башню за обедом.

Если только вы, скажем, как Ги де Мопассан, не ползаете по полу, поедая собственные экскременты.

Боже, бедный Мопассан.

Ну, и бедный Фридрих Ницше тоже вообще-то.

Не говоря о бедном Вивальди, раз уж зашла речь, ведь теперь я вспомнила, что он умер в богадельне.

И, если на то пошло, бедная вдова Баха Анна Магдалена, которой позволили сделать то же самое.

Вдова Баха. Со всеми своими детьми. Некоторые из которых были даже успешнее в музыке, чем сам Бах в их годы.

Ну а также и бедный Роберт Шуман, закончивший жизнь в сумасшедшем доме и преследуемый демонами. Одним из которых был призрак Франца Шуберта.

Призрак бедного Франца Шуберта, если уж на то пошло.

Бедный Чайковский, который однажды посетил Америку и провел первую ночь в гостиничном номере, плача от тоски по родине.

Хотя, по крайней мере, его голова не отвалилась.

Бедный Джеймс Джойс, который тоже ползал под мебелью во время грозы.

Бедный Бетховен, так и не научившийся простейшим операциям умножения.

Бедная Сапфо, прыгнувшая с высокого утеса в Эгейское море.

Бедный Джон Рёскин, которого, конечно, сначала одолевали все те глупые неприятности, но который в конце жизни видел змей.

Змеи, мистер Рёскин.

Бедный А. Э. Хаусман, не разрешавший философам пользоваться своей ванной.

Бедный Джованни Китc, в котором было всего пять футов и один дюйм роста.

Бедный Аристотель, который шепелявил и имел ужасно тонкие ноги.

Бедная сестра Хуана Инес де ла Крус, тоже умершая, как я сейчас вспомнила, от чумы. Но в данном случае заботясь о других монахинях, которые болели тяжелее, чем она сама.