Генри Рот - Наверно это сон

— Мы ничего не берем, — объяснил Макси, — только мазь с оси. — Он с видом знатока ковырял палкой во втулке.

— Глубже! — руководил Куши.

— Что вы хотите делать? — Давид спустился с крыльца.

— Удить, — Макси вытащил большой черный сгусток смазки, — на Десятой улице. Мы первые! Мы первыми ее увидели, вместе!

— Смотри, — прервал его Куши, — не урони!

И с криком "Нашли! Нашли!" они бросились к Авеню Д и исчезли за углом.

Озадаченный, борясь с желанием присоединиться к ним, Давид смотрел им вслед. Отец сказал — пол-одиннадцатого. Еще есть много времени. Он успеет посмотреть, что они делают, и вернуться, пока отец спустится. Никто не узнает.

Незаметно для себя он приблизился к углу и обогнул его. Они сказали — на Десятой улице, это следующий квартал. Идти или нет? В последний момент он решил не идти. Слишком рискованно. Он дойдет до новой фотографии и вернется. Витрина фотографии была увешана портретами, большими и маленькими. Свадебные портреты — женихи и невесты, стоящие в застывших позах, с натянутыми улыбками. Сидящие на корточках боксеры. Сидящие на стульчиках маленькие девочки, держащие муфты там, где их пухлые ножки соединялись с торсом. Маленькие мальчики, вечно лежащие на животиках. И ужасные, увеличенные портреты старух и стариков, цветные и резкие, с потемневшими впалыми щеками, с морщинами, похожими на те, что образует ветер на песке. Портреты. Портреты. Как они делают большие из маленьких? И этот стеклянный цилиндр на верху витрины. Откуда в нем берется этот странный зеленый свет, что так изменяет лица прохожих?

Теперь лучше вернуться. Но до Десятой улицы совсем немного. Он только взглянет разочек и уйдет.

Те же ребята, что окружали печку, собрались теперь на тротуаре перед деревообделочной мастерской. Давид стремительно подбежал к ним. Затаив дыхание, молчаливые, увлеченные, стояли они на коленях на железной решетке над окном подвала. Все лица были обращены вниз, глаза прикованы к чему-то в яме под решеткой. Никто не оглянулся, когда Давид втиснулся между ними. Куши удил. Давид присмотрелся. Яма была глубокой, и требовалось какое-то время, чтоб глаза привыкли к полумраку. Но, прищурившись, он, наконец, различил что-то серебряное, тускло мерцающее внизу. Это была монета. И над ней, раскачиваясь, как маятник, висел кусочек железа, направляемый рукой Куши. Когда глаза привыкли, Давид заметил, что это было грузило, покрытое смазкой.

— Опускай! — прошептал кто-то, — оно точно над ней!

— Заткнись! — огрызнулся Куши.

Грузило опускалось, и его колебания постепенно уменьшались. Потом оно замерло над монеткой и метнулось к своей добыче.

— Легче, Куши! — закипели советы, — легче! Прилипла, ставлю миллион! Тише! Тише!

Выпучив глаза, Куши потянул за нитку с беспредельной осторожностью. Грузило вздрогнуло и поднялось. Монета, измазанная маслом, даже не шевельнулась. Послышались возгласы разочарования.

— Сейчас схватишь по носу, — прорычал покрасневший Куши.

— Ничего, подождите! — язвительно сплюнул Макси, — потом еще просить будете. Давай, Куши ты еще ее достанешь! Давай!

Теперь напряжение спало, и развязались языки.

— Видишь! Говорил тебе, что с этой железкой не выйдет! Надо было взять что-нибудь другое. Я б ее достал, если бы ты не шумел.

— Тебе вовек не достать, — объявил Ицци, — я могу Достать.

— Яйца ты достанешь!

— И я тебе не скажу, как, — добавил Ицци с ненавистью.

— Яйца ты достанешь, — повторил Куши.

— Да?

— Да!

Они замолчали, и Куши опять опустил грузило. Но оно снова поднялось без монеты. Он попробовал еще раз. Чем больше смазка касалась монеты, тем темнее она становилась, тем больше сливалась с фоном и тем труднее ее было разглядеть. Минуты шли. Пока Куши удил, остальные давали волю своему воображению. Они мечтали о кино и об орехах.

Монета стала почти невидимой, но Куши продолжал удить, отказываясь от предложений поплевать на нее, чтобы она стала чище. Увлеченный происходящим, Давид забыл о времени.

— Ты ее никогда не достанешь, — сказал Ицци.

— Ты что, калекой хочешь стать? — зловеще отозвался Куши. Было заметно, что долгое напряжение истощило его терпение.

— А ты не спеши меня жалеть, — пробормотал Ицци.

— Хочешь, чтобы я тебе показал? — грузило предупреждающе звякнуло об пол ямы.

— Ох, какой страшный!

— Я сейчас плюну тебе в глаз!

— Ты и кто еще?

— Я и я! — грузило метнулось вверх, и Куши вскочил на ноги.

(Послышался далекий стук подков).

— Хочешь, чтоб я тебе доказал? — хорохорился Куши.

— Да! — Ицци тоже поднялся.

Давид съежился. Он ненавидел драки. Почему они должны драться и все испортить? — Но прежде, чем они кинулись друг на друга, громкий, властный стук испугал их всех. Давид вскрикнул и вскочил. Повозка стояла перед ними, и отец в ослепительно белой на солнце безрукавке стучал по дереву рукоятью кнута.

— Иди сюда! — крикнул он на идиш.

Давид бросился к повозке.

— Я не знал, папа! Я думал, ты... ты еще не готов...

— Забирайся!

Давид услышал шепот за своей спиной. Торопясь, он неловко ухватился за первое попавшееся, на что смог бы опереться, — за спицы колеса. Его ноги, затекшие от стояния на коленях, не слушались и соскальзывали. Жесткая рука отца схватила его под мышки и резко втащила наверх.

— Идиот! — ругался отец. — Твое счастье, что я тебя нашел. А то б я тебе!..

Он дернул поводья: "Ну-у, Билли!" — повозка покатилась.

— Почему я до сих пор не проломил тебе голову, я не знаю!

Всхлипывая, Давид прижался к ящикам, гремящим за его спиной.

— Было бы у меня время!.. Посмей только еще раз ослушаться!

И, косо посмотрев на Давида злобным взглядом, он нагнулся вперед и хлестнул лошадь кнутом:

— Шевелись, Билли!

Лошадь пустилась тяжелым галопом. На Авеню С они повернули к северу. Оставив на секунду вожжи, отец повернулся, вытащил пустой ящик и поставил его рядом с Давидом.

— Садись! Только держись за края, а то еще вывалишься!

Они двигались быстро. Девятая улица осталась позади — Давиду казалось, что навсегда. Быстрая езда отвлекала отца. Давид с тоской смотрел на дома, проплывающие мимо. Он чувствовал себя странно — его почти лихорадило. Было ли это оттого, что он слишком долго глядел в темную яму, или страх перед отцом омрачал все, что он видел, — трудно было сказать. Но ему казалось, что его сознание разучилось схватывать реальные вещи. Дома, мостовые, люди на улице утратили свою обычную определенность и четкость. Что-то чужое и злобное примешивалось к знакомым звукам и картинам мира. Свет, который был раньше таким ослепительным, теперь как-то странно померк, словно затянулся невидимой пленкой. Легкие контуры двигались и внезапно меняли форму, подобно часовым стрелкам, напоминая быстрое мигание глаз. Это было странно. Такое случалось и раньше. Какая-то необъяснимая боль наполнила его грудь. Он вдруг понял, что не осознавал, как был счастлив совсем недавно, необъяснимо свободен и счастлив — май, июнь, июль. Теперь это кончилось.