Генри Рот - Наверно это сон

— Где они? — бормотал отец дергающимися губами. — Ах, только бы попались они мне!

Но их нигде не было видно, хотя Давид ощупывал глазами каждый подъезд и угол. Они исчезли. Лошадь неслась вперед.

Вдруг на следующем перекрестке они увидели двух мужчин. В их руках блестели пустые молочные бутылки.

— Они?

— Они!

— Ага! — сдавленный крик бурлил в его горле. — Ну-у! Билли, ну! — Он яростно дернул левую вожжу. Лошадь забралась на тротуар. Повозка втащилась за ней, с грохотом раскачивая груз.

— О, Боже, Оги! — закричал высокий, — он гонится за нами!

Они неуклюже побежали, и низкий сразу отстал. Повозка настигала их. С хриплым криком маленький замедлил на миг свой бег и взмахнул рукой. Тяжелая бутылка повисла в солнечном свете и взорвалась, как бомба, перед носом лошади. Билли поднялся на дыбы, тряся головой, с дико выпученными глазами. Через секунду вторая бутылка взлетела в воздух и разбилась о камни, не попав в лошадь. Снова щелкнул кнут.

— Сейчас я вас! — Отец скрипел зубами. — Сейчас!

И Давид знал, что они обречены.

На углу, когда между ними и лошадью оставалось всего несколько ярдов, они, как по команде, бросились в противоположные стороны. Отец повернул за высоким. Через секунду лошадь настигла его. Отец последний раз дернул вожжи и кинул их Давиду.

— Держи, ты!

С кнутом в руках он спрыгнул с повозки на землю. Беглец колотил в какую-то дверь, которая не открылась.

— Ты что за мной гонишься? — Его желтые зубы оголились, в глазах горели страх и бешенство.

— Ха! — Рычание отца было похоже на смех, но его зубы скрипели. — Ты взял мое молоко!

— Я? Что ты мелешь? Я никогда его не видел.

— А бутылки, что ты бросал?

Это было похоже на игру. Давид знал, что ответы не имели никакого значения. Почти в обморочном состоянии он ждал конца.

— Да! Я бросал! — Он пытался выглядеть грозным. — Чтоб ты в следующий раз знал за кем гнать...

Свиш! Визг кнута срезал его слова. Длинное, жесткое жало обвило его плечи.

— Оо-о! — завопил он от боли и бешенства, — проклятый жид! Ты меня бить!

Он бросился на отца, молотя руками.

— Ха!

Опять этот крик ликования. Длинная, жесткая рука взметнулась и отбросила противника, а вторая взвилась с кнутом. Опять! Опять опустился кнут! Было невыносимо это видеть. Давид закричал. Отец вдруг отбросил кнут. И пока его противник, воющий от ярости, собирался с силами, он поднял кулак и, крякнув от напряжения, ударил его по шее.

— Ух! — тихий, почти детский стон вырвался из открытого рта. Потом мужчина согнулся, соскользнул по ногам отца и упал на землю. Еще раз он пошевельнулся, и шапка скатилась с его головы. Больше он не двигался.

Еще секунду отец возвышался над ним, и бешенство, казалось, висело вокруг него в воздухе. Потом, бросив свирепый взгляд на пустую улицу, он поднял сломанный кнут, забрался на повозку и хлестнул лошадь концами вожжей. Животное прыгнуло вперед. Быстро покинули они эту улицу, повернули на юг и затерялись в потоке машин.

Минуты проходили в кошмарном молчании. Мало— помалу лицо отца из темного становилось серым, а свирепый огонь его глаз как бы покрывался туманом. Из его трясущихся рук по вожжам побежала рябь. Его хриплое дыхание стало громче, вылетая из горла короткими стремительными рывками, от которых челюсть дрожала, как на пружинах. Последний раз Давид видел его таким в Браунсвилле. Весь прежний ужас вернулся к нему.

— Ты! — произнес, наконец, отец, и его слова были такими жесткими, что губам почти не удавалось выговаривать их. — Неверный сын! Ты виноват!

Его рука рванулась. Точно жала змеи концы вожжей хлестнули дважды Давида по плечу. Но он не чувствовал ударов. Он был скован ужасом.

— Только скажи что-нибудь матери, — продолжал отец сдавленным голосом, — я изобью тебя до смерти! Ты слышишь!

— Да, папа.

Среди скопища трамваев и машин они медленно двигались к Девятой улице.

Больше не было сказано ни слова. Повозка, прогремев по трамвайным рельсам, остановилась у тротуара.

— Вылезай, идиот. — Голос отца прочистился и снова стал резким. Его лицо приобретало обычный цвет. — И помни, что я сказал, — молчи!

Давид спустился на землю.

— И не заблудись! — бросил отец вдогонку. — Иди прямо в хедер!

— Да, папа. — Давид чувствовал, как глупо он выглядел.

— Ух! — выдохнул отец с отвращением, — живо!..

Потом повернулся к лошади, и повозка загремела дальше к северу.

Давид перешел улицу и с дрожью в ногах направился к хедеру.

...Нельзя говорить ей! Нельзя! Ох!

Как мог он носить это в себе! Стоило ему опустить веки хоть на секунду, и ужасные сцены этого часа вспыхивали перед ним, как на экране. Блеск газовых резервуаров, камни, канавы, зловещие улицы, черная арка кнута, еще висящая в воздухе, хотя кнут уже опустился, искаженное лицо и рука, поднятая рука. В бессмысленных звуках улицы он еще слышал шорох их подошв, кряканье отца, удар кулака, вопли боли и ярости. Эти страшные образы не уходили, а прикипали к мозгу, как припаянные. Что-то случилось! Что-то случилось! Даже Девятая улица, его собственная Девятая улица, была охвачена чем-то, что чувствовалось, но не поддавалось объяснению. Лица, которые он видел так много раз, что перестал обращать на них внимание, покрылись пятнами теней, стали плоскими, наполнились отчаянием и причудливостью, которых он никогда не замечал прежде. Коридор хедера, рисунок мелом, мерцающий на стене, затоптанный линолеум казались непостоянными, зловещими и бесконечными. Он почувствовал старый страх коридоров и неожиданно для себя ускорил шаги.

Что-то случилось. Он тупо опустился на скамейку, посмотрел на учеников и отвернулся. Их пререкания и болтовня утратили смысл. Не осталось ничего, кроме серого и пустого идиотизма. Околдованный и глухой мир. Будто он воспринимал все звуки сквозь зевок и смотрел на вещи глазами, наполненными водой. Когда прорвется эта дымка, окутавшая его чувства?

Если б он только мог сначала побежать домой, если б он мог рассказать все маме...

Время тянулось мучительно долго. Хедер наполнялся. К счастью, он пришел рано. Скоро прочтет и сможет уйти. Он услышал свое имя, произнесенное где-то далеко, словно за стеной. Он встал, дотащился до скамейки у стола ребе и сел.

— Ты какой-то бледный, — сказал ребе шутливо, разглаживая книгу. — Тебе нехорошо? А?

— Нет.

— А почему ты не ждал своей очереди на скамейке?

— Я не знал.

— Вот это новость! — Ребе саркастически поднял брови. — Начинай!

Давид начал читать, но скоро запнулся.

— Что тебе мешает? Ты точно слепой сегодня.

Не отвечая, он читал дальше. Буквы толпились, расходились, растягивались. Телеграфные столбы, камни, тропинки, покрытые гравием, фонари на кучах земли. Кнуты в воздухе. Он снова и снова запинался, останавливался, поправлялся, двигался дальше. Ребе начал тихо постукивать указкой.