Генри Рот - Наверно это сон

— Ха-ха! Хе-хе!

— Ну ты, умник! — Посмеиваясь, владелец шапки поднялся и полез в канаву. Немедленно зады сомкнулись, заполнив его место. Вернувшись, он бросился на узурпаторов, и после долгой ругани и толчков ему удалось втиснуться обратно.

— И это вся шутка? — спросил Ицци презрительно, когда порядок был, наконец, восстановлен.

— Нее! — воскликнул Куши, — это еще не шутка!

— Так что же?

— И мы побежали наверх, на крышу.

— Ну и что?

— Подожди немного, — тянул Куши, смакуя недоумение Ицци. — Мы поднялись тихо! Мы не шумели, чтобы не испугать канарейку. Потом мы ходили по крыше и искали ее. Но она улетела!

— И мы увидели другую канарейку! — Шмуэль кипел от нетерпения.

— Какую?

— Ш-ш! — Куши проверил, не приблизились ли малыши. — Мы заглянули в воздушный колодец, — знаешь, между семьсот пятьдесят первым и семьсот сорок девятым?

— Да.

От напряжения никто не шевелился. Все глаза были направлены на Куши. Давид тоже наклонился ближе.

— Мы посмотрели — и знаешь, что мы увидели? Хи! Хи! Мы видели, как тетя мылась в раковине! Хи! Хи!

...Раковина! (Давид насторожился).

— Какая тетя? — спросил Ицци.

— Не знаю. Ее лица не было видно.

— А что вы видели?

— Все! Большие титьки спереди! — Он показал руками. — Она сидела в воде!

...Она! Моя! Аа-а, моя!..

Волна стыда зажгла щеки и уши Давида, и кровь приливала к голове, словно ее качали насосом. Его ноги приросли к земле, колени дрожали.

— Ну, дальше! — подталкивал Ицци.

— Потом она вскочила, и мы увидели все!

— Волосы под животом! — остальные подкрепляли рассказ жестами, — толстую жопу мы видели! Большую, ух! Вот это канарейка! Хи! И кныш! Весь в волосах!

— Да? Врешь!

— Точно!

— Ты видел?

— Да. Потом она посмотрела прямо на нас.

— Нет, она не смотрела, говорю тебе!

— Смотрела!

— Не смотрела!

— Смотрела! Чего же она тогда вскочила!

— Ну и что?

— И мы убежали оттуда. Хи! Вот это канарейка!

...Аа-а! Проклятый сукин сын! Убить их! Бить ногами! Убить! Надо уйти — я сейчас заплачу!..

— Вот это да. Жалко, что меня там не было. Где это! Скажи... Пойдем...

Их резкие крики, точно град по голому телу, ошарашили его. Ослепший от ненависти, он Отошел от них, шатаясь, незамеченный.

...О! О! Не дай им видеть! Не дай им знать. О!.. Горячие слезы наполнили глаза. Чем больше он их удерживал, тем сильней они жгли. Он повернулся, наклонил голову и побежал к углу.

...Аа-а! Мама! Это была моя мама! Нужно было их ударить, ударить и бежать. Нужно вернуться и ударить в живот. Ну, трус! Трус! Ненавижу их! Всех! Никогда не буду с ними разговаривать! Ненавижу! А она — почему она позволила им смотреть? Почему не опустила шторы? О! Они не увидят, как я плачу! Плакса! Плакса!..

Спотыкаясь, как слепой, он дошел до подъезда. Темные лестницы. Он поднялся на свой этаж.

...Страшно. Ну и пусть. Раньше боялся. Всегда боюсь... Хватит плакать. Она спросит — почему? Что я скажу? Они видели тебя с крыши? С крыши... Крыша? Никогда там не был... Что там?..

Он нерешительно посмотрел на путь, ведущий к двери на крышу. Чистый, нехоженый пролет лестницы, поднимающийся вверх, манил его. Призывный свет лился сквозь стекло, тихий, пустой. Он будил воспоминания о снеге, в котором он однажды кувыркался, и о светлой дороге, по которой он поднимался однажды. Здесь было бы лучшее убежище, надежная чистота. Почему он никогда не думал об этом раньше? Нужно было только преодолеть трусость, и это одиночество, этот свет принадлежали бы ему. Но быстрее, нужно быстрее подняться, пока никого нет на лестнице. Он пошел по ступеням, которые даже сквозь подошвы ощущались как-то по-новому. Он остановился перед дверью. Только крючок держал ее. Он потянул его согнутым пальцем, и тот разом отскочил. Охваченный паникой, Давид смотрел, как тяжелая дверь, лениво скрипнув петлями, поплыла в небо.

...Вниз! Беги!.. (Он испуганно оглянулся.)... Нет! Трус! Вперед! Это — свет! Чего ты боишься?..

Он занес дрожащую ногу над высоким порогом. Цинковый лист ответил на прикосновение подошвы ужасным скрипом.

...Назад! Беги! Нет! Вперед! Кому дело до этого шума? Вперед, трус!..

Затаив дыхание, он закрыл за собой дверь.

Он вздохнул, борясь с дрожью, и, раскачиваясь на нетвердых ногах, поднял голову и посмотрел вокруг себя.

Огромное небо июля, пылающая, слепящая бездна над бездной. Слишком чисто было небо, слишком чисто для слабого глаза. И глаз населил его темными плывущими нитями.

...Даже здесь, наверху, темнота преследует, но она здесь слабая. А на западе — слепящий раструб солнца, труба, трубящая свет...

Он моргнул, опустил глаза и осмотрелся. Тихо. Запах пепла. Холодное подземное дыхание печных труб.

...Даже здесь, наверху, преследует его подвал, но как-то слабо. И вокруг — крыши, красные и залитые солнцем, — до самого горизонта. Стаи голубей кружатся. У земли они висят, как облака дыма, а поднимаясь вверх, загораются, как рябь на воде под солнцем. На востоке мосты, хрупкие в солнечном свете...

...Вот это — да! Один... И не страшно...

Когда утром следующего дня Давид вспомнил крыше, его охватило такое ощущение счастья, что он побоялся думать об этом. Крыша, этот кусочек тверди в небе, этот тихий балкон, взнесенный над человеческой суетой, требовала всех мыслей, всех без остатка. Он тасовал их, отбирая те, которые заслуживали бы вернуться к нему, когда он снова поднимется туда. Он даст им расцвести там, наверху.

И вскоре он опять был на крыше. Звуки улицы, голоса, всплывающие из вентиляционного колодца, делали его одиночество еще более реальным, мечты — еще более сладостными.

Он нашел старый, потрепанный ветром и дождями ящик и сел на него, задумавшись. Скрип двери где-то внизу испугал его. Сначала он подумал, что это Ицци или Куши поднимаются, чтобы увидеть то, что они видели раньше. И прислушиваясь к шагам по жести, он сидел, сжавшись и скрипя зубами от злости. Какое право они имели прийти сюда и мучить его после того, что он отыскал это местечко? Так они и будут гнать его из каждого места, которое он найдет, из каждого убежища? Он не позволит! Он не даст им заглянуть еще раз в вентиляционный колодец. Он будет драться, царапаться, бить ногами! Спрятавшись за будкой чердачного окна, он прислушивался. За шагами следовал еще один звук, как если бы что-то волокли. Опять шаги, но теперь не по жести. Что это? Шелест бумаги, парящей в воздухе. Легкие постукивания. Дребезжание натянутой бечевки. Нет, это не они. Но кто это? Он осторожно высунулся из-за будки.

На соседней крыше стоял мальчик. В руках он держал край бечевки, а в воздухе, на небольшом расстоянии от него, нырял и трепыхался малиновый бумажный змей с тряпичным хвостом. Белокурые волосы, чуть более темные, чем брови, лежали у него на лбу золотыми завитками. Он был курнос, голубоглаз и с румянцем на щеках. Закусив губу и подняв лицо к небу, он внимательно следил за змеем, то умелыми рывками поднимая его все выше и выше, то ослабляя бечевку. Змей медленно раскачивался, поднимаясь все выше по ее блестящей дуге.