Генри Рот - Наверно это сон

Он посмотрел на отца. Слишком большой для этой повозки, он сутулился, придерживая ненатянутые вожжи в обветренной руке. В нем ничто никогда не менялось. Пусть мир хоть перевернется, хоть покроется льдом, — он останется таким же: крепкие сжатые губы, гордые тонкие ноздри, тяжелые веки.

Они повернули на восток. Асфальт остался позади. На улицах, мощенных камнем, подковы лошади звучали резко и гулко. Повозка раскачивалась и гремела. Улицы пустели, дома становились меньше и невзрачнее. Не было видно детей. Только кошки грелись на солнце перед растрескавшимися дверями. Они повернули за угол. Между неясными контурами огромных газовых резервуаров берег реки казался краем неба. Дымка над водой сливалась с воздухом. Лошадь остановилась.

— Подвинься! — сказал отец.

Давид подвинулся. Отец достал из задней части повозки два железных ящика и нагрузил их пирамидами молочных бутылок. Потом он выбрался из повозки и вытащил за собой ящики.

— На этот раз не забывайся, — сказал он, оглядывая окрестность, — сиди здесь, слышишь? — Его короткий кивок был полон грозного значения. Потом он повернулся и понес свою ношу по лужайке к покосившимся баракам. Под его ногами поскрипывали камушки. Тропинка повернула, огибая газовый резервуар, и позвякивание бутылок затихло.

Странная тишина... На фоне сонного жужжания города было слышно, как лошадь мягко жует и постукивает копытом. Запах сырости из канавы смешивался с запахом молока. Время медленно тянулось.

Из-за угла появились двое мужчин. После отрешенного молчания улицы и нарастающего внутреннего беспокойства скрип их подошв показался Давиду приятным. Один из них, казалось, собирался перейти улицу, но его попутчик дернул его за руку, что-то сказал, и они, отклонившись от своего пути, лениво направились к повозке. Пальто были наброшены на плечи, и они на ходу вытирали лица полами. У одного штаны были подвязаны бечевкой, а у второго были подтяжки, прикрепленные к брюкам булавками. На обоих были грязные, запятнанные полосатые рубашки с оторванными воротничками. Их лица напоминали персиковые косточки. Было что-то подозрительное в том, как они приближались к Давиду, но он надеялся, что они пройдут, не останавливаясь.

— Говорил тебе, здесь ребенок, — услышал он тихие слова одного, а затем громкое: "Привет, парень!" — человек улыбался радушно и широко, обнажая свои желтые короткие зубы, круглые, как кукурузные зерна.

— Что скажешь?

— Жарко, правда? — улыбнулся второй. Слюна набегала на его выступающие вперед верхние зубы и блестела, а он лениво всасывал ее, когда она, собравшись

капли, падала обратно в рот.

Не отвечая, Давид нерешительно смотрел на них.

— Это телега твоего старика? — спросил первый, и его палец соскользнул с усиков, чтобы потеребить прыщик на подбородке. — А он сам пошел с товаром, да? — Его яркие, добродушные глаза ощупали тропинку, по которой ушел отец. — Да?

— Да.

— Давно?

— Да.

— Ты хороший мальчик, да?

Второй моргнул и выставил лопаткой язык, чтобы поймать каплю слюны.

— Может, он хочет посмотреть газовый завод? Пошли, быстро!

— Еще бы! Могу заложить свою рубашку, он хочет. Ты когда-нибудь был на заводе?

— Нет! — ответил Давид с тревогой. Ему хотелось чтобы они ушли.

— Нет? Ну, мы тебе все покажем!

— Нет!

— Боишься? — Он нагнулся и заглянул в повозку.

— Скажешь тоже, боится, — фыркнул второй. Он встал так, чтобы видеть тропинку.

— Пошли! — уговаривал первый, — мы покажем тебе все огни — самые большие печи в Нью-Йорке. Там твой отец.

Он вдруг выбросил свою грязную руку с черными ногтями и схватил Давида за штаны. Но тот вырвался и отпрянул.

— Нет! — внезапный страх заставил его вцепиться в стенку фургона. — Нет! Я никуда не хочу идти! Оставьте меня!

— Становится жарко, Оги?

Второй закудахтал:

— Нет, Уолли. Давай возьмем и слиняем отсюда.

— Да, — сказал первый, все еще улыбаясь. — Ладно парень, покажем тебе в следующий раз. Я вижу, у твоего старика осталось немного молока. Приятного и холодного, да? Мы купим пару бутылок. Он нас знает, понимаешь?

— Что ты тянешь!

— Пару, не больше, — он сдвинул лед и спокойно вытащил две бутылки молока, — мы покупаем у него каждый день. Скажешь, Хеннеси взял. Он знает. — Он передал одну бутылку второму. — Мы исправно платим, — добавил он, уходя в ту сторону, откуда появился.

— Пока, парень! Как-нибудь покажем тебе завод.

Дрожа от страха, ошеломленный, Давид наблюдал, как они ускоряли шаги, пряча бутылки в пальто, и исчезли за углом.

Он задыхался. Они стащили бутылки! Он знает! Он знал это в тот момент, когда усатый потянулся за ними. Что скажет отец? — "Ты ушел от повозки?! Когда я тебе велел сидеть здесь!.." — "Папа, нет! Я не уходил! Я думал, ты их знаешь! Они так сказали" — "Ты покинул повозку?" — "Нет!" Ох! Он придет и увидит, что нет двух бутылок. — "Почему ты их не остановил? Почему не закричал?" — "Я кричал... Я думал... Они сказали..." Он возьмет кнут...

Послышался скрип подошв по гравию. Ужас! Давид открыл глаза. Маленький между огромными газовыми резервуарами, отец шел по тропинке, глядя себе под ноги, как всегда, он торопился, позвякивая пустыми бутылками. Громче, громче, ближе... Они, казалось, гремели у Давида в голове. С каждым шагом отца у него перехватывало дыхание. У повозки отец остановился и поднял мрачные глаза, чтобы взглянуть, куда поставить ящики. Их взгляды встретились. Первый ящик задержался в воздухе на мгновение перед тем, как грохнуться о дно повозки.

— Что случилось?

Давид заплакал.

— Что случилось? — резко потребовал отец. — Говори!

— Бу... бутылки, — заикался он, — они взяли...

— Что? — Отец разгреб лед. — Кто взял?

— Два дяди, — рыдал Давид.

— Кто? Перестань вопить!

— Два дяди. Один высокий, а второй короткий. Они сказали — Хеннеси.

— Хеннеси? — отец склонил голову, все больше мрачнея. — Они сказали, где работают?

— Нет!

— А ты где был? — Губы отца стали тонкими, голос изменился на полуслове, наливаясь гневом.

— Я был здесь! Папа, я был здесь! — заторопились заранее приготовленные слова. — Они пришли и сказали, что ты их знаешь, и я думал, ты их знаешь. И они взяли...

— И ты позволил? Проклятый идиот! — Он бросил второй ящик на повозку и впрыгнул вслед за ним. — Куда они пошли?

— Туда! За угол!

— Опять я должен платить! — прорычал отец. — Ну-у! Ну-у, Билли! — Он стегнул кнутом. Лошадь кинулась вперед. Загремели колеса. "Ну-у!" Снова кнут. Подковы загремели в мощном галопе. Повозка запрыгала, накренилась на скрипучих осях при повороте. Пустые бутылки звенели в ящиках. Отец, гневно двигая челюстью, с горящими глазами, окинул улицу быстрым взглядом. Она была пуста, залита солнцем и пуста.