Джованни Верга - Семья Малаволья

Дети смотрели на него во все глаза, и хозяин ’Нтони тоже слушал внимательно, как слушал и детей, когда они разгадывали загадки.

— Я, — сказал Алесси, медленно опоражнивая боченки и передавая их Нунциате, — когда я вырасту и захочу жениться, женюсь на тебе.

— Это еще не к спеху, — очень серьезно ответила Нунциата.

— Там, будто бы, города большие, как Катания, так что человек непривычный может заблудиться на улицах, он выбьется из сил, а все идет между двумя рядами домов, и не видит ни моря ни поля.

— Там бывал и дед Чиполла, — добавил хозяин ’Нтони, — и в этих-то краях он и разбогател. Но в Треццу он больше не вернулся и только послал детям деньги.

— Бедняга! — сказала Маруцца.

— Ну-ка, угадайте еще одну загадку, — сказала Нунциата: — «два светятся, два колются, четыре столба и одна метелка».

— Бык! — бойко ответила Лия.

— Ты знала эту загадку, что так быстро отгадала, — воскликнул брат.

— Хотел бы я тоже уехать, как хозяин Чиполла, чтобы разбогатеть, — вставил ’Нтони.

— Брось это, брось! — сказал ему дед, довольный видом боченков на дворе. — Теперь нам нужно солить анчоусы.

Но с тяжелым сердцем посмотрела на сына Длинная и не проронила ни слова, потому что каждый раз, когда говорили об отъезде, у нее перед глазами вставали те, что больше не вернулись.

А потом добавила: — «У кого ни головы ни хвоста, тому-то жизнь все и дала».

Ряды боченков растягивались все дальше вдоль стены, и хозяин ’Нтони, когда ставил боченок на место и нагнетал его камнями, говорил;

— Вот и еще один! На праздник всех святых все это будут деньги.

’Нтони тогда стал смеяться, точно хозяин Фортунато, когда ему говорили про чужое добро.

— Велики деньги! — бормотал он и снова думал про этих двух чужаков, которые разгуливали по селу, сидели, развалясь на скамейках в трактире, и позвякивали в карманах деньгами. Мать смотрела на него, точно читала у него в голове; не смешили ее и шутки, которые раздавались во дворе.

— Тот, кто будет есть эти анчоусы, — начала двоюродная сестра Анна, — должен быть сыном короля с короной, прекрасным, как солнце, и будет он ехать один год, один месяц и один день на своем белом коне; наконец он приедет к зачарованному колодцу из молока и меда; тут сойдет он с коня, чтобы напиться, и найдет наперсток моей дочери Мары, который сюда принесли феи, когда Мара уронила его в колодец, набирая в кувшин воды; и королевский сын, выпив из наперстка Мары, влюбится в нее; и проездит еще год, еще месяц и еще день, пока не приедет в Треццу, и белый конь привезет его к прачечному плоту, где моя дочь Мара будет стирать белье; и королевский сын женится на ней и наденет ей на палец кольцо, а потом посадит ее с собой на белого коня и увезет в свое царство.

Алесси слушал с разинутым ртом, и ему казалось, что он видит королевского сына на белом коне, увозящего с собой Мару двоюродной сестры Анны.

— А куда он ее увезет? — немного погодя спросила Лия.

— Далеко-далеко, в свою страну за морем, откуда уж больше не возвращаются.

— Как кум Альфио Моска, — сказала Нунциата. — Я не хотела бы уезжать с королевским сыном, если бы не могла уже больше вернуться.

— У вашей дочери нет ни одного сольдо приданого, и из-за этого королевский сын не приедет на ней жениться, — ответил ’Нтони, — и от нее будут отворачиваться, как всегда бывает с людьми, у которых ничего нет.

— Вот поэтому-то моя дочь и работает тут сейчас, а целый день была на прачечном плоту; она зарабатывает себе приданое. Не правда ли, Мара? По крайней мере, если не приедет королевский сын, приедет кто-нибудь другой. Я тоже знаю, что всегда так бывает на свете, и мы не имеем права жаловаться. А вы-то, почему вы не влюбились в мою дочь, вместо того чтобы влюбляться в Барбару, которая желта, как шафран? Потому что у Цуппиды было собственное дело, не правда ли? А когда, по несчастью, вы потеряли ваше дело, понятно — Барбара вас бросила.

— Вы со всем миритесь, — недовольно возразил ’Нтони, — и вас справедливо прозвали «Довольное сердце».

— А если бы мы не были «довольным сердцем», что-нибудь разве изменилось бы? Когда у человека нет ничего, лучше уехать, как кум Альфио Моска.

— Это-то и я говорю! — воскликнул ’Нтони.

— Самое худшее, — сказала наконец Мена, — это бросать свою родину, где и самые камни вас знают, и сердце должно разрываться, когда вы оставляете их позади на дороге. «Счастливая судьба у птички той, что вьет гнездо в стране родной».

— Молодец, Святая Агата! — заключил дед. — Вот это называется говорить разумно.

— Да, — проворчал ’Нтони, — пока мы будем из кожи лезть и обливаться потом, чтобы строить себе гнездо, нам не будет хватать корма; а когда мы сможем выкупить дом у кизилевого дерева, придется попрежнему мучиться от понедельника до субботы, и мы вечно будем начинать сначала!

— А ты бы не хотел больше работать? Что же ты хотел бы делать? Быть адвокатом?

— Не хочу я быть адвокатом, — проворчал ’Нтони и лег спать не в духе.

Но с тех пор он только и думал, что об этой жизни без забот и без труда, которую вели другие; а по вечерам, чтобы не слышать этой бессмысленной болтовни, он становился у входа, прислонившись спиной к стене, смотрел на прохожих и переваривал свою несчастную судьбу; так, по крайней мере, он отдыхал перед следующим днем, когда надо было опять сначала начинать все ту же работу, как ослу у кума Моска, который, видя, как берут вьючное седло, горбил спину в ожидании, что его оседлают.

— Ослиное мясо! — бормотал он, — вот мы что. Рабочее мясо!

Было ясно, что он устал от этой тяжелой жизни, и ему хотелось бы, как делали другие, отправиться в поиски счастья; так что бедняжка мать его, лаская, гладила его по спине и голосом ласкала его, и глазами, полными слез, пристально глядела на него, чтобы прочесть его мысли и тронуть его сердце. Но он твердил свое «нет», что это было бы лучше и для него и для них, и что, когда он потом вернется, они все будут радоваться.

Бедная женщина ночь напролет не смыкала глаз и напитала слезами всю подушку. Наконец заметил это дед и вызвал внука из дома, к часовенке, чтобы спросить, что с ним.

— Ну-ка, что еще там у тебя, — скажи деду, скажи!

’Нтони пожал плечами; но старик продолжал ободряюще кивать ему головой, и отплевывался и почесывал голову, ища слов.

— Да, да, у тебя в голове что-то есть, мой мальчик. Что-то, чего не было раньше. «Кто захромал, так уж на целый год захромал».

— А то, что я — нищий! Вот что у меня в голове!

— Э, вот новость! А ты этого не знал? Ты то же, что был твой отец и что был твой дед! «Всех богаче на земле, кто малого ищет себе». «Лучше довольным быть, чем слезы лить».

— Хорошо утешение!

На этот раз старик сразу нашел слова, потому что сердце его переполнилось.