Джованни Верга - Семья Малаволья

Тогда ’Нтони не выдержал и принялся целовать ее и говорил ей, прижавшись к ее лицу:

— Нет! нет! Я не уеду, если вы не хотите! Послушайте! Не говорите мне так, не говорите! Хорошо, я буду продолжать работать так, как осел кума Моска, которого бросят подыхать в канаве, когда у него не, будет больше сил тащить повозку. Вы теперь довольны? Тогда больше не плачьте так. Вы видите, как дед всю свою жизнь выбивался из сил, а теперь, когда он состарился, он точно в первый день, все еще выбивается из сил, чтобы стать на ноги. Вот какая у нас судьба!

— А ты думаешь, что несчастья бывают не у всех людей? «В дыре каждой есть свой гвоздь, в одной — старый, в другой — новый, как пришлось». Посмотри, как хозяин Чиполла бегал за своим Брази, чтобы тот не вышвырнул в передник Осы все добро, из-за которого он потел и работал всю жизнь. А массаро Филиппо, такой богач, как он, а все посматривает на небо, и при каждом проходящем облаке читает «богородицу» за свой виноградник! А дядюшка Крочифиссо, который лишает себя куска хлеба, чтобы копить сольди, и вечно тягается то с тем, то с другим? А ты думаешь, что и у этих двух чужих моряков нет своих бед? Кто знает, застанут ли они еще своих матерей, когда вернутся домой? А нам, что еще нам нужно, если снова удастся купить дом у кизилевого дерева, и в закроме у нас будут зерно и бобы на зиму, и мы выдадим замуж Мену? Когда я уже буду в могиле, и этот бедняга старик тоже умрет, и Алесси сможет заработать себе на хлеб, тогда иди, куда хочешь. Но тогда ты уже не уйдешь, поверь мне, потому что поймешь, что у нас у всех было в сердце, когда мы видели, что ты хочешь бросить свой дом, хотя мы и продолжали свои обычные дела и ничего тебе не говорили. Тогда у тебя не хватит духу бросить место, где ты родился и вырос и где твои умершие будут погребены перед алтарем скорбящей божией матери, под этим мрамором, совсем уже стертым, — столько на нем по воскресеньям становились на колени.

С этого дня ’Нтони больше не говорил о том, чтобы разбогатеть, и отказался от мысли об уходе, и мать не спускала с него глаз, когда видела, что он печально сидит на пороге у дверей; и бедная женщина была, действительно, так бледна, так устала и так плохо выглядела в ту минуту, когда у нее не было дела, и со сложенными руками и с уже сгорбленной как у свекра спиной, она тоже присаживалась отдохнуть, что, глядя на нее, сжималось сердце. Но не знала она, что, когда меньше всего она ждала, и ей придется отправиться в путешествие, в котором отдыхают вечно под гладким мрамором церкви; и она должна была покинуть на дороге всех, кому была дорога и кто так сросся с ее сердцем, что ей по кусочкам приходилось отрывать то одного, то другого.

В Катании была холера, и каждый, кто мог, бежал, куда попало, в соседние села и деревни. Со всеми этими горожанами, тратившими деньги, настала тогда благодать и для Треццы и для Оньины. Но перекупщики морщились, когда заходил разговор о продаже дюжины боченков анчоусов, и говорили, что деньги исчезли из страха перед холерой.

— Разве люди не едят больше анчоусов? — спрашивал их Пьедипапера. Но хозяину ’Нтони и тем, у кого были продажные анчоусы, чтобы устроить сделку, он, напротив, говорил, что из-за холеры люди не хотят портить себе желудок анчоусами, и другие гадости; что предпочитают есть мучное и мясо; поэтому нужно было закрыть глаза и не стоять за ценой. Этого Малаволья не приняли в расчет. Чтобы не пятиться назад, как раки, в то время, как мужчины были в море, Длинная носила по домам приезжих яйца и свежий хлеб и так сколачивала несколько сольдо. Но приходилось очень остерегаться опасных в этом отношении встреч и от незнакомых людей не принимать и понюшки табаку. Итти нужно было по самой середине дороги и подальше от стен, где был риск схватить всякие гадости; нужно было остерегаться садиться на камни или вдоль оград. Возвращаясь однажды из Ачи Кастелло с корзиной в руках, Длинная почувствовала такую усталость, что ноги у нее дрожали и казались налитыми свинцом. Тогда она поддалась соблазну парочку минут отдохнуть на нескольких гладких камнях, положенных в ряд в тени смоковницы у часовенки при въезде в село; и она не заметила и только потом вспомнила, что какой-то неизвестный, тоже казавшийся усталым, бедняга, за несколько минут до нее сидел тут и оставил на камнях капли какой-то гадости, похожей на масло. Словом, заразилась и она; схватила холеру и едва добралась домой, желтая, как воск, приносимый в дар мадонне, и с черными кругами под глазами, так что Мена, остававшаяся дома одна, расплакалась при одном только виде ее, а Лия побежала нарвать святой травы и листьев мальвы. Постилая ей кровать, Мена дрожала, как лист, хотя больная, сидя на стуле, смертельно усталая, с желтым лицом и черными кругами под глазами, и пыталась говорить:

— Это ничего, не пугайтесь; когда я лягу в кровать, все пройдет, — и сама еще старалась помочь, но с каждым мгновением теряла силы и снова садилась.

— Дева святая, — шептала Мена, — дева святая! И мужчины-то все в море!

Лия дала волю слезам.

Когда хозяин ’Нтони с внуками возвращался домой и увидел прикрытую дверь и свет через ставни, он Схватился за волосы. Маруцца уже лежала в кровати, и в этот час и в темноте глаза ее казались пустыми, точно их высосала смерть, а губы были черные, как уголь. В то время после заката солнца по селу не ходили ни врач ни аптекарь, и даже соседки из страха перед холерой запирали двери и все щели заклеивали изображениями святых. Поэтому никто, кроме своих, куме Маруцце помочь не мог, и бедняжки метались по дому, как безумные, видели, как она умирает на этой жалкой кровати, не знали, что делать, и бились головой о стену. Тогда Длинная, понимая, что надежды больше нет, пожелала, чтобы ей положили на грудь маленький кусочек ваты со святым елеем, купленным ею на пасху, и попросила, чтобы свечу оставили гореть, как было, когда умирал хозяин ’Нтони, потому что она хотела всех видеть у своей постели и наглядеться на каждого по очереди своими широко раскрытыми, уже не видевшими глазами. Лия плакала так, что, глядя на нее, разрывалось сердце; и все остальные, бледные, как полотно, смотрели друг на друга, точно ища помощи, и делали страшные усилия, чтобы не разрыдаться у постели умирающей, которая все же отлично замечала это, хотя уже и не видела больше и, умирая, жалела бедняжек, которые остаются такими безутешными. Хриплым голосом она называла по имени каждого, одного за другим, и, точно собираясь передать им сокровище, хотела поднять руку, которой уже не могла больше шевельнуть, чтобы благословить их.

— ’Нтони! — повторяла она голосом, который уже больше не был слышен, — ’Нтони, тебе, как старшему, поручаю этих сироток!

И слыша, как она говорила, все остальные не могли удержаться от слез и рыданий, хотя она была еще жива.