Джованни Верга - Семья Малаволья

— Не говори этого, по крайней мере, при твоей матери.

— При матери... Лучше бы она меня не рожала, моя мать!

— Да, — кивал головой хозяин ’Нтони, — да. Лучше было бы ей не рожать тебя, если ты теперь говоришь такие слова.

’Нтони минуту не знал, что сказать.

— Так что же, — воскликнул он потом, — я это делаю для нее, для вас и для всех. Я хочу мою мать сделать богатой, вот чего я хочу! Сейчас мы кожи лезем ради дома и ради приданого Мены; потом вырастет Лия, и, случись несчастные годы, мы вечно будем нуждаться. Не хочу я больше так жить! Я хочу изменить наше положение, и свое и ваше. Я хочу, чтобы все мы были богаты, мама, вы, Мена, Алесси и все.

Хозяин ’Нтони выпучил глаза и вдумывался в эти слова, точно для того, чтобы быть в состоянии переварить их.

— Богаты! — говорил он, — богаты! А что мы будем делать, когда будем богаты?

’Нтони почесал в голове и тоже принялся придумывать, что они тогда будут делать.

— Будем делать то же, что и другие... Ничего не будем делать... ничего... Будем жить в городе, ничего не делать и каждый день есть булки и мясо.

— Поезжай, поезжай ты жить в городе. Я-то хочу умереть, где родился. — Он вспомнил о доме, где родился и который ему больше не принадлежал, и опустил голову на грудь.

— Ты еще мальчик и не знаешь этого... не знаешь! Ты увидишь, что это значит, когда больше нельзя спать в своей постели; и солнце больше не заглянет в твое окно... Увидишь! Тебе говорю это я, я, старик...

Бедняжка сгорбил спину, закашлялся, точно готов был задохнуться, и грустно покачивал головой.

— «Для каждой птицы на свете милей своего нет гнезда на примете». Видишь этих воробьев? Видишь? Они всегда тут вьют себе гнездо, и будут тут его вить, и не хотят уходить отсюда.

— Я не воробей. Я не животное, как они! — отвечал ’Нтони. — Я не хочу жить, как цепная собака, как осел кума Альфио или как мул у водокачки, который постоянно вертит колесо; я не хочу умереть с голоду в каком-нибудь углу или покончить в пасти у акул.

— Благодари лучше бога, по милости которого ты родился здесь; и поберегись, чтобы не умереть вдали от камней, которые тебя знают. «Кто старую на новую переменит, худшей заменит». Ты боишься работы, ты боишься бедности; а у меня вот нет уже ни твоих рук ни твоего здоровья, но я не боюсь, видишь? «Хорошего кормчего узнаешь в бурях». Ты боишься, что тебе придется зарабатывать хлеб, который ты ешь; вот что у тебя в голове! Когда мой покойный дед оставил мне «Благодать» и пять ртов, которые я должен был прокормить, я был моложе тебя и не боялся; и я исполнял свой долг и не ворчал; и сейчас я это делаю; и прошу бога помочь мне делать это и всегда, пока глаза мои не закроются, как делал и твой отец, и твой милый брат Лука, который не боялся итти и исполнять свой долг. Твоя мать тоже исполняла свой долг, бедная женщина, взаперти, в этих четырех стенах; и ты не знаешь, сколько она выплакала слез и как плачет теперь, когда ты хочешь уходить. По утрам твоя сестра находит подушку совсем мокрой, и все-таки она молчит и не говорит того, что приходит тебе на ум; а она тоже работала, стараясь для всех, как бедный муравей; она ничего другого не делала во всю свою жизнь, и прежде, чем ей пришлось так много плакать и тогда, когда кормила тебя грудью, и тогда, когда ты не умел еще застегивать себе штаны и тебе еще не лез в голову соблазн повернуть ноги и бродить по свету, как цыган.

В заключение ’Нтони принялся плакать, как ребенок, потому что у этого парня, в сущности, сердце было мягкое, как хлеб, но на следующий день все началось сначала. Утром он неохотно дал нагрузить себя снастями и пошел к морю, ворча:

— Точь в точь, как осел кума Альфио! С утра вытягиваю шею, чтобы посмотреть, не идут ли навьючивать Меня.

Когда сети были закинуты, он оставлял Алесси тихонько-тихонько шевелить веслом, чтобы лодка не отклонялась в сторону, а сам, скрестивши руки, смотрел вдаль, где кончалось море и были эти большие города, в которых только и делали, что разгуливали и ничего не делали; или. думал о двух моряках, которые вернулись оттуда и теперь уже снова давно уехали; но ему казалось, что им нечего было и делать, как только шататься по свету из одного трактира в другой и тратить деньги, которые были у них в кармане. Вечером, после того как лодка и снасти были убраны, чтобы не видеть его вытянутого лица, родные отпускали его шататься, как собачонку, без единого сольдо в кармане.

— Что с тобою, ’Нтони? — робко заглядывая ему в лицо, говорила Длинная с блестящими от слез глазами, потому что бедняжка догадывалась, что с ним. — Скажи мне, ведь я твоя мать!

Он не отвечал; или отвечал, что с ним ничего нет. Но, наконец, он сказал ей, что с ним, — что дед и все остальные хотят с него шкуру содрать, и что он больше не может, Он хочет уйти искать счастья, как все другие.

Мать слушала его и не решалась раскрыть рот, а глаза ее были полны слез, так ей было больно от того, что он говорил, и он сам в это время плакал, топал ногами и хватался за волосы. Бедняжка тоже многое хотела бы сказать ему и обнять его руками за шею и тоже плакать, чтобы не дать ему уйти: но, когда она хотела что-нибудь сказать, губы ее дрожали и она не могла выговорить ни слова.

— Послушай, — сказала она наконец, — ты уйдешь, если захочешь уйти, но меня ты уж больше не застанешь; я чувствую себя теперь старой и усталой, и мне кажется, что еще и этого горя я уже не смогу вынести.

’Нтони пытался уверить ее, что он вернется скоро и с полными карманами денег, и что все они тогда повеселеют. Маруцца печально качала головой, все глядела ему в глаза и говорила, что нет, нет, он ее уже не застанет.

— Я чувствую себя старой! — повторяла она, — я чувствую себя старой, посмотри мне в лицо! Теперь у меня уж нет сил так плакать, как тогда, когда мне сказали о твоем отце и твоем брате. Если я иду на прачечный плот, я возвращаюсь вечером домой совсем без сил, а раньше не было так. Нет, сын мой, я уже не та! Тогда, когда случилось несчастье с твоим отцом и с братом, я была моложе и сильнее. Сердце ведь тоже устает, понимаешь? и от него отрывается кусок за куском, как от старых вещей во тремя стирки. Теперь у меня нет больше мужества, и все меня пугает; мне кажется, что сердце мое захлебнулось, как в море, когда волна окачивает с головой. Уходи, если хочешь; но сначала дай мне закрыть глаза.

Все лицо ее было мокро от слез; но она не замечала, что плачет, и ей казалось, что у нее перед глазами ее сын Лука и ее муж, когда они уходили и больше не пришли.

— Тогда тебя я уже не увижу! — говорила она ему. — Теперь дом все пустеет понемножку. А когда умрет и этот бедный старик, твой дед, на чьих руках останутся бедные сиротки? Ах, Мария Скорбящая!

Она обнимала его, прижимала к своей груди его голову, точно ее мальчик хотел уже сейчас убежать от нее, и дрожащими руками гладила его плечи и лицо.