Джованни Верга - Семья Малаволья

— Нет! — сказал ’Нтони, — нет! Я не могу тебе помочь, если у меня самого ничего нет. Поговорка говорит: «сам себе сперва помоги, и тогда моей помощи жди». Когда я сам заработаю кое-что, тогда я вернусь, и мы все заживем.

Лия и Алесси выпучили глаза и испуганно смотрели на него; но дед опустил голову на грудь:

— Теперь у тебя нет больше ни отца ни матери, и ты можешь делать, что вздумается! — сказал он ему, наконец. — Пока я жив, об этих детях буду заботиться я, а когда меня больше не будет, бог не оставит их.

Так как ’Нтони собирался уезжать во что бы то ни стало, Мена стала приводить в порядок все его вещи, как это сделала бы мать, и думала, что там, в чужом краю, у брата ее не будет никого, кто бы позаботился о нем, как и у кума Альфио Моска. И в то время, как она шила ему рубашки, чинила брюки, мысли ее были далеко-далеко, вспомнилось все прошлое, и было невыносимо тяжело на сердце.

— Я не могу больше проходить мимо дома у кизилевого дерева, — говорила она, садясь рядом с дедом, — я чувствую, как к горлу подступает комок и душит меня; сколько несчастий стряслось после того, как мы ушли оттуда!

И когда приготовляла брату его вещи, так плакала, точно расставалась с ним навсегда. Наконец, когда сборы были закончены, дед позвал своего мальчика, чтобы дать ему последнее наставление и последние советы, потому что ему придется ведь жить только своей головой, и с ним не будет близких, которые сказали бы ему, как поступить, или погоревали вместе; дал ему на всякий случай немного денег и свой плащ, подбитый мехом, потому что сам он теперь стар, и плащ ему уж не понадобится.

Видя, что старший брат занят приготовлениями к отъезду, дети тихонько ходили за ним по пятам и не смели сказать ему и слова, точно он уже стал им чужим.

— Так ушел и мой отец, — сказала наконец Нунциата, которая тоже пришла проститься с ним и стояла на пороге. И никто больше не проронил ни слова.

Соседки одна за другой приходили прощаться с кумом ’Нтони и потом стояли и ждали его на улице, чтобы увидеть, как он уйдет. С тюком на спине и с сапогами в руках, он медлил, точно в последнюю минуту у него вдруг сразу ослабели и сердце и ноги. Он смотрел во все стороны, стараясь запечатлеть в памяти и дом, и деревню, и все окружающее, и лицо его было так же нахмурено, как и у остальных. Дед взял палку, чтобы проводить его до города. А Мена тихонько плакала в уголку.

— В дорогу! — сказал ’Нтони, — живей в дорогу! Я ведь иду, чтобы вернуться, в конце концов, как я вернулся тогда из солдатчины.

Потом, поцеловав Мену и Лию, простился с кумушками и тронулся в путь, а Мена побежала за ним вслед, протягивала к нему руки и, точно обезумев, среди громких рыданий, выкрикивала:

— Что теперь скажет мама? Что теперь скажет мама?

Как будто мать могла (видеть и говорить. Но Мена

повторяла то, что ей больше всего врезалось в память, когда ’Нтони как-то говорил, что хочет уходить, и она видела, что мать каждую ночь плакала, а утром, оправляя кровать, находила подушку мокрой насквозь.

— Прощай, ’Нтони! — стараясь бодриться, закричал ему вслед. Алесси, когда брат был уже далеко; тогда принялась кричать и Лия.

— Так уходил и мой отец, — сказала в заключение остававшаяся в дверях Нунциата.

’Нтони обернулся на повороте с Черной улицы, на глазах у него тоже были слезы, и помахал на прощанье рукой. Тогда Мена закрыла дверь и села в уголке вместе с громко плакавшей Лией.

— Теперь еще одним меньше стало в доме! — сказала она. — И, если бы мы жили в доме у кизилевого дерева, он казался бы пустым, как церковь.

Когда вот так, один за другим, уходили все, кто ее любил, она, на самом деле, чувствовала себя рыбой, оставшейся без воды. А Нунциата, которая была тут же со своими малютками на руках, все повторяла:

— Так уходил мой отец!

Теперь, когда для управления лодкой не было никого, кроме Алесси, хозяину ’Нтони приходилось брать кого-нибудь поденно, либо обремененного детьми кума Нунцио, у которого была еще больная жена, либо сына Совы, который приходил к дверям плакаться, что мать его умирает с голоду, а дядюшка Крочифиссо давать ему ничего не хочет, потому что холера, говорит, его разорила, столько народу перемерло, а все они должны были ему деньги, так что даже он сам заболел холерой, только не умер, — печально покачивая головой, добавлял сын Совы. — Если бы ой умер, всем нам было бы чего есть, и мне и матери, и всем родным. Мы с Осой два дня ухаживали за ним, и было похоже на то, что он вот-вот умрет, но потом он так и не умер!

Однако того, что вырабатывали Малаволья, нехватало часто на уплату дядюшке Нунцио или сыну Совы, и приходилось трогать деньги, накопленные с таким трудом для покупки дома у кизилевого дерева. Каждый раз, когда Мена вытаскивала из-под матраца чулок, вздыхали и она и дед. Бедный сын Совы не был виноват; он-то готов был весь распластаться, чтобы покрыть свою поденную плату, но рыба не хотела ловиться. И, когда они медленно-медленно возвращались на веслах и со спущенным парусом, сын Совы говорил хозяину ’Нтони:

— Давайте-ка, я вам наколю дров или подвяжу лозы; я могу работать до полуночи, если хотите, как работал у дядюшки Крочифиссо. Я не хочу красть у вас рабочий день.

Тогда хозяин ’Нтони, поразмыслив немного, и с тяжелым сердцем, решил поговорить с Меной, как им быть дальше. Она разумна, как ее мать, и из всей большой семьи теперь уж никого не осталось, с кем можно было поговорить, а ведь прежде сколько народа-то было! Лучше всего продать «Благодать», которая не приносит никакого дохода и только съедает деньги на уплату поденщины куму Нунцио и сыну Совы, не то — все, что отложили на покупку дома, понемногу уйдет. «Благодать» стара, и постоянно нужно тратиться, чтобы конопатить ее и держать в порядке. Потом, если ’Нтони вернется, и времена будут получше, как тогда, когда всем вместе удалось скопить деньги на дом, можно будет купить и другую, новую лодку, и опять назвать ее «Благодатью».

В воскресенье, после обедни, он отправился на площадь поговорить об этом с Пьедипапера. Кум Тино пожимал плечами, тряс головой, говорил, что «Благодать» годится на то, чтобы печку ею топить, и при этом он увлекал хозяина ’Нтони на берег; на лодке сразу были видны законопаченные места, которые только-что замазали смолой, и она похожа была на некоторых известных ему женщин дурного поведения, которые под корсетом скрывали свои недостатки; и Пьедипапера своей хромой ногой давал лодке пинки в живот. Да и ремесло это нынче становилось плохим; чем покупать, все предпочли бы сами продать свои лодки, и поновее «Благодати»! Да и кому ее покупать? Хозяину Чиполла такое старье не нужно. Пожалуй, это подошло бы для дядюшки Крочифиссо. Но сейчас у дядюшки Крочифиссо на уме было другое из-за этой бесноватой Осы, которая бегала за всеми холостыми мужчинами на селе и заставляла его губить свою душу. Но, в конце концов, святой дружбы ради, он готов пойти в удобный момент поговорить с дядюшкой Крочифиссо, если уж хозяин ’Нтони, ради куска хлеба, во что бы то ни стало хочет продать «Благодать»; он-то ведь, Пьедипапера, заставляет дядюшку Крочифиссо делать все, что хочет!