Джованни Верга - Семья Малаволья

Всю ночь провели так у жалкой кровати, на которой Маруцца уже больше не двигалась, пока свеча не начала мигать и, наконец, тоже угасла, а рассвет вошел в окно бледный, как умершая, лицо которой исхудало и вытянулось, как нож, а губы были черны. Но Мена без конца целовала ее в губы и разговаривала с ней, точно она могла услышать. ’Нтони, рыдая, бил себя в грудь;

— О, мама, зачем вы ушли раньше меня, а я хотел еще вас бросить!

У Алесси так и осталась перед глазами его мама, с этими белыми волосами и этим желтым и заострившимся, как нож, лицом, которое он видел перед собой и тогда, когда и у него самого волосы побелели.

Уже было не рано, когда пришли за Длинной и быстро-быстро унесли ее, и никто не, подумал навестить семью умершей; каждый заботился о своей шкуре, и даже дон Джаммарья остался на пороге, когда кропил святой водой, и подбирал полы своей туники святого Франциска, как настоящий монах-эгоист, каким он и был, по уверению аптекаря. Он, напротив, если бы только ему принесли рецепт врача на какое-нибудь лекарство, открыл бы аптеку и ночью, потому что не боялся холеры; и говорил также, что глупо думать, будто холеру разбрасывают по улицам и у дверей домов.

— Это доказывает, что сам он и распространяет холеру, — нашептывал дон Джаммарья. Поэтому на селе хотели было прикончить аптекаря, но он принимался хохотать, как курица, совсем так, как это делал дон Сильвестро, и говорил:

— Это я-то, республиканец! Будь я чиновник или кто-нибудь из тех, что гнут колени перед правительством, ну, тогда разговор другой!..

А Малаволья остались одни у пустой и жалкой кровати.

После того как унесли Длинную, они некоторое время не открывали дверей. К счастью, в доме были бобы, дрова и масло, потому что хозяин ’Нтони действовал, как муравей в хорошую пору, не то они умерли бы с голоду, никто ведь не приходил посмотреть, живы они или умерли. Потом, мало-по-малу, еще не совсем придя в себя, они стали надевать на шею черный платок и с бледными лицами, точно улитки после бури, выходить на улицу. Кумушки издали спрашивали, как случилось несчастье; почему это кума Маруцца попала одна из первых. А когда мимо проходил дон Микеле или другой кто-нибудь из тех, что ели королевский хлеб и носили шляпу с галунами, на них смотрели сверкающими глазами и бежали запираться в домах. Все село было в смятении, и на улицах не видно было даже и куриц; притаился даже мастер Чирино и перестал звонить в полдень и к вечерне, потому что и он тоже ел хлеб общины, за двенадцать тари в месяц был сторожем коммунального здания и теперь боялся, что и ему попадет, как приспешнику правительства.

Улицей теперь завладел дон Микеле, так как Пиццуто, дон Сильвестро и все остальные попрятались со страху, как кролики, и он один теперь только и разгуливал перед запертой дверью Цуппиды. К сожалению, его видели только Малаволья, которым терять уже было нечего, почему они и сидели неподвижно на пороге, опершись подбородком на руки, и поглядывали на прохожих. Чтобы не терять времени попусту, и раз все остальные двери были закрыты, дон Микеле посматривал на Святую Агату, и делал он это еще для того, чтобы показать этому мальчишке ’Нтони, что он не боится никого на свете. А кроме того Мена, такая бледная, действительно, казалась точь в точь Святой Агатой; да и сестренка в своем черном платочке тоже начинала становиться красивой девушкой.

Бедной Мене казалось, что ей свалилось на плечи сразу двадцать лет. Теперь она обращалась с Лией, как Длинная с нею самой; ей казалось, что она должна держать ее под крылышком, как наседка, и что весь дом у нее на руках. Когда мужчины отправлялись в море, она привыкла оставаться одна с сестренкой и видеть всегда перед глазами опустевшую кровать. Если у нее не было дела, сцепив руки, она садилась и глядела на эту пустую кровать, и чувствовала тогда, что мама ее, действительно, покинула; а когда на улице говорили:

— Умерла такая-то; умерла еще и такая-то, — Мена думала:

«Вот так же говорили: умерла Длинная, и оставили ее одну с этой бедной сироткой, на которой, как и на ней, теперь черный платочек».

От времени до времени, молча и с вытянутыми лицами, приходили на цыпочках Нунциата или двоюродная сестра Анна, становились на пороге и, спрятав руки под передником, глядели на пустынную улицу. Те, кто возвращался с моря, шли торопливо, с опаской, взвалив сети на плечи, а повозки не останавливались даже перед трактиром.

Кто знает, где теперь катится повозка кума Альфио, и не умирает ли он в эту минуту от холеры где-нибудь под забором, бедняга, у которого нет никого на свете. Оглядываясь вокруг, проходил иногда с отощавшим лицом Пьедипапера или дядюшка Крочифиссо, у которого добро было рассеяно повсюду, и он ходил и щупал пульс у своих должников, потому что, если они умирали, они обкрадывали его. Святые дары тоже торопливо проносил дон Джаммарья с подобранными полами сутаны, и босой мальчуган звонил в колокольчик, потому что мастер Чирино больше не показывался. Этот колокольчик на пустынных улицах, где не пробегала и собака, и где даже дон Франко держал свою дверь наполовину закрытой, заставлял сердце сжиматься.

Единственным человеком, который бродил и день и ночь, была Сова; с седыми и растрепанными волосами, она садилась возле дома у кизилевого дерева или поджидала лодку на берегу, и даже холера ее не брала, бедняжку.

И приезжие разлетались, как птицы, при наступлении зимы, и рыбу покупать было некому. Поэтому все говорили:

— После холеры наступит голод.

Хозяину ’Нтони пришлось тронуть деньги, отложенные. на покупку дома, и он видел, как тают сольдо за сольдо. Но он думал только о том, что Маруцца умерла не в своем доме, и это не выходило у него из головы.

Видя, как тратятся деньги, ’Нтони тоже покачивал головой.

Наконец, когда холера кончилась, и из денег, скопленных с таким трудом, осталась едва половина, он снова заговорил, что дальше так тянуть нельзя, и что это за жизнь, когда, что ни делаешь, все рушится; что лучше попытаться одним ударом сразу освободиться от всех несчастий, и что он не хочет оставаться среди этой свинской нищеты, в которой умерла его мать.

— А ты забыл, что твоя мать поручила тебе Мену? — говорил ему хозяин ’Нтони.

— Чем я могу помочь Мене, если останусь здесь, сами скажите!

Мена посмотрела на него робкими глазами, но в них отражалась ее любовь, точь в точь, как у ее матери, и не смела проронить и слова. Но однажды, прижимаясь к дверному косяку, она набралась решимости и сказала:

— Мне не нужна помощь, лишь бы ты не оставил нас одних. Теперь, когда нет больше мамы, я чувствую себя, как рыба без воды, и остальное мне все равно. Но мне жаль эту сиротку, которая останется совсем одна на свете, если ты уйдешь, как Нунциата, когда ушел ее отец.