Джованни Верга - Семья Малаволья

— Мне это сказал дон Микеле, — отвечала она со слезами на глазах. — Он сказал мне, чтобы я остерегала тебя от Пьедипапера, потому что, чтобы поймать контрабанду, нужно поделиться с одним из шайки.

— И больше он тебе ничего не сказал?

— Нет, больше он мне ничего не сказал.

Тогда ’Нтони клялся, что все это неправда, и просил не говорить деду. Потом поспешно уходил и, чтобы рассеяться, направлялся в трактир, и когда встречал тех, что в шляпах с галунами, делал большой крюк, чтобы не видеть их и в лицо. Конечно, дон Микеле ничего не знал и говорил на авось, только чтобы припугнуть его, потому что злился после истории со Святошей, которая выгнала его за дверь, как паршивую собаку. Да в конце концов он и не боится дона Микеле с его галунами, которому хорошо, платят за то, что он пьет кровь бедняков. Хорошее дело! Дон Микеле не приходилось думать, чтобы каким-нибудь манером себе еще приработать, такой он жирный и откормленный! И ему только и было заботы, что наложить лапы на какого-нибудь бедняка, если тому удавалось кое-как заработать монету в двенадцать тари. И это еще новое самоуправство, что за привоз товара из чужой страны надо было платить пошлину, точно это был товар ворованный, и тут должен был совать свой нос дон Микеле со своими сыщиками! Они хозяева и могут на все накладывать свою руку и брать, что вздумается; а другие вот, если они даже рискуют собственной шкурой, чтобы делать, что хотят, и провозят свой товар, считаются за разбойников, и на них охотятся хуже, чем на волков, с пистолетами и ружьями, но красть у воров никогда не было преступлением. Это говорил и дон Джаммарья в лавке аптекаря. А дон Франко поддакивал головой и всей своей бородой и едко посмеивался, потому что, когда будет республика, такого свинства уж не увидишь. — И этих чиновников сатаны тоже! — добавлял священник. Дон Джаммарья ни на минуту не мог забыть про двадцать пять унций, которые вытащили у него из дома.

Вместе с двадцатью пятью унциями донна Розолина потеряла теперь и голову, и бегала за доном Микеле, чтобы он съел у нее и остальное. Увидев, что он проходит по Черной улице, она вообразила, что он приходит, чтобы видеть ее на терраске, и вечно на терраске торчала, заготовляя помидоры и перец в стручках, чтобы дон Микеле видел, на что она способна; у нее и клещами нельзя было бы вырвать из головы убеждения, что дон Микеле, с его животиком, и освободившись от смертного греха, который он совершал со Святошей, ищет теперь именно такую женщину, как понимала она, — домовитую и рассудительную; поэтому она его и защищала, когда ее брат ругал правительство с его дармоедами, и возражала:

— Такие дармоеды, как дон Сильвестро, это — да! Они объедают село и ничего не делают; но пошлины нужны, чтобы платить солдатам, у которых такой бравый вид, когда они в мундирах, а без солдат мы поели бы друг друга, как волки.

— Бездельники, которым платят за то, чтобы они носили ружья, и больше ничего! — едко посмеивался аптекарь: — как священники, которые берут по три тари за обедню. Скажите-ка по правде, дон Джаммарья, какой капитал вы вкладываете в обедню, что вам платят три тари?

— А какой капитал вы вкладываете в эту грязную воду, за которую вам платят человеческой кровью? — с пеной у рта огрызался священник.

Дон Франко научился смеяться, как дон Сильвестро, чтобы злить дона Джаммарья, и аптекарь продолжал, не слушая его, так как, по его наблюдениям, это было лучшим средством сбивать викария с толку.

— В полчаса они отрабатывают свой рабочий день, а потом целый день разгуливают. Точь в точь, как дон Микеле, этот Дурак и Тунеядец, который вечно толчется под ногами, с тех пор как не просиживает больше скамей у Святоши.

— За это он и злится на меня, — вмешивался в разговор ’Нтони: — бесится, как собака, и хочет командовать надо мною, потому что носит саблю. Но, клянусь мадонной! Уж как-нибудь дам ему по морде его же саблей, и увидит он тогда, что мне на него наплевать!

— Отлично! — восклицал аптекарь, — это дело! Нужно, чтобы народ показывал зубы. Но подальше отсюда, потому что я с моей аптекой не хочу путаться. Правительство с удовольствием втянуло бы меня за волосы во всю эту суматоху; но мне не доставляет удовольствия иметь дело с судьями и со всей сворой этих каналий.

’Нтони Малаволья поднимал к небу кулаки и клялся самыми страшными клятвами, и Христом, и мадонной, что он покончит со всем этим, если ему даже придется итти на каторгу; теперь ему уж нечего было терять. Святоша уже не прежними глазами смотрела на него, — столько этот никуда не годный человечишко — ее отец, который хныкал в промежутках между «богородицей» и другой молитвой, — наговорил ей с тех пор, как массаро Филиппо не посылал больше вина в трактир! Он говорил ей, что посетители начинают редеть, как мухи на святого Андрея, потому что не получают у нее больше вина массаро Филиппо, к которому привыкли, как ребенок к груди. Дядюшка Санторо каждый раз повторял дочери:

— На что тебе нужен этот голодный ’Нтони Малаволья? Не видишь ты, что ли, что он все твое проедает, а пользы от него никакой? Ты откармливаешь его лучше, чем борова, а потом он идет волочиться за Осой и за Манджакаруббе, когда они стали теперь богаты.

И еще говорил ей:

— Посетители уходят, потому что он вечно у твоей юбки, и нет и минутки, когда они могли бы с тобой пошутить.

Или:

— Просто свинство держать в харчевне такого грязного оборванца; у нас точно хлев, и люди брезгают пить из стаканов. То ли дело, когда дон Микеле стоял в дверях, с галунами на шляпе. Люди, которые платят за вино, хотят пить его в тишине и спокойствии и рады видеть перед входом человека с саблей. И потом все с ним раскланивались, и никто не отказался бы ни от одного сольдо долга, раз он записан углем на стене. А теперь, когда его больше нет, не приходит даже массаро Филиппо. Недавно он проходил мимо, и я хотел его зазвать; но он сказал, что бесполезно приходить, раз молодое вино нельзя больше провозить контрабандой с тех пор, как ты в ссоре с доном Микеле. Все это не хорошо ни для души ни для тела. Люди уже начинают поговаривать, что к ’Нтони у тебя корыстная любовь, потому что массаро Филиппо больше не приходит, и ты увидишь, чем все это кончится. Увидишь, что это дойдет до священника, и что у тебя отнимут медаль «Дочерей Марии».

Святоша еще упорствовала, потому что в своем доме всегда хотела быть хозяйкой; но и у нее начинали раскрываться глаза, потому что все, что говорил отец, было святым евангелием, и к ’Нтони она стала уже относиться не попрежнему. Если на тарелке оставались кушанья, которые можно было сохранить, она их больше ему не давала и на дно стакана наливала ему только грязную воду, так что ’Нтони стал уже делать недовольное лицо, а Святоша отвечала ему, что бездельники ей не по вкусу, так как и она и отец ее зарабатывают свой хлеб, и он должен бы поступать так же. Он мог бы помогать немножко по дому, рубить дрова или раздувать очаг, вместо того, чтобы, как бродяга, орать и спать, положив голову на руки, или так заплевывать весь пол, что получалось целое море, и некуда было ногой ступить. Ворча, ’Нтони шел наколоть немножко дров или раздуть очаг, чтобы меньше утруждать себя. Но ему тяжело было работать целый день, как собаке, хуже еще, чем когда он работал дома, да еще видеть, что за это с ним обращались хуже, чем с собакой, грубо покрикивали на него, и все это терпеть ради гадких блюд, которые ему давали лизать. Наконец однажды, когда Святоша с четками в руках вернулась от исповеди, он сделал ей сцену, выговаривая, что все это происходит оттого, что дон Микеле снова шатается возле трактира и поджидает ее на площади, когда она идет к исповеди, а дядюшка Санторо, как только заслышит его голос, кричит ему даже вслед, чтобы поздороваться с ним, и ходит отыскивать его даже в лавке Пиццуто, нащупывая палкой стены, чтобы найти дорогу. Святоша взбесилась тогда и отвечала, что он нарочно пришел, чтобы заставить ее грешить, когда у нее во рту еще причастие, чтобы она потеряла его.