Антал Сташек - О сапожнике Матоуше и его друзьях

Когда жандармы выявили все беспорядки, они направились к избе Штепанека за Матоушем. День клонился к вечеру. Жандармы пробрались оврагом по кустарнику и, чтобы навести ужас, сразу ворвались в избу и стукнули об пол прикладами. Затрясся пол, зазвенели в окнах стекла.

— Где Матоуш Штепанек?

Бедная мать задрожала от страха.

— Утром ушел куда-то.

— Куда?

— Не знаю.

— Когда вернется?

— Сказал, что к вечеру.

— Мы подождем.

Жандармы сели за стол. Старуха дрожала как осиновый лист. Чтоб было страшнее, жандармы не сняли ни касок, ни ружей.

— Что это за; святой в шубе тут у вас, на стене?

— Это не святой, это — Гавличек.

— А здесь кто?

— Это — Гус.

Мать была так сбита с толку, что чуть не сказала «святой Гус».

— Снимите.

Она не поняла и со страхом переспросила.

— Снять эти два портрета! Сейчас же снять!

У матери затрясся подбородок и подкосились ноги. Она взяла стул, с трудом влезла на него и протянула руку сначала к Гавличку.

— Мама, что вы делаете? — послышался за ее спиной голос сына.

Мать молча указала на жандармов и снова подняла руки к портрету.

— Слезьте, мама, — сказал Матоуш, — и оставьте портрет.

Он подошел и помог ей слезть со стула.

— Оба портрета снять! — закричал на Матоуша белобрысый, и оба жандарма стукнули об пол прикладами. Стук был словно восклицательным знаком в конце приказа.

— Вы не имеете права приказать мне это, — воспротивился им сапожник.

Щелкнули ружейные затворы.

— Сыночек, послушайся и сними портреты.

— Не сниму.

— Мы сами поможем, — закричал белобрысый, оттолкнул старуху и протянул руку, чтобы сорвать со стены портрет.

У Матоуша кровь вскипела, глаза заблестели. Он встал перед жандармом и тоже закричал:

— Не смейте, иначе я буду жаловаться, что вы посягаете на мою собственность. Вы сами проповедуете, что собственность священна и неприкосновенна.

Жандармы наставили штыки, чтобы Матоуш отступил.

— Я защищаю свое и не двинусь с места. Если имеете право, колите! — Он подергивал плечами, готовясь вступить с ними в драку.

— Ради христа, опомнись, Матоуш! — простонала мать, схватив его за руки.

Жандармы набросились и на нее:

— Назад, бабка!.. А ты, негодяй, пойдешь с нами в тюрьму.

— Вы это могли бы сказать сразу. А портреты не смейте трогать.

Жандармы, связав Матоушу руки, погнали его перед собой по дороге вдоль всего села.

«Жандармы ведут Матоуша», — мигом разнеслось по селу, люди высовывали головы из окон, дверей, конюшен.

У матери по изборожденному морщинами лицу текли слезы. Ведь морщины, как где-то написано, — это дорожки, прорытые богом для слез. Старушка вышла да дома и печально глядела вслед Матоушу, пока тот не скрылся из виду. И солнышко зашло в ту же сторону. Мать глядела вдаль, туда, где скрылись сын и солнце; после них остались только слезы да вздохи.

Старый Бельда давно уже отзвонил к вечерне; вокруг сельских хлевов уже кружились летучие мыши, когда Войта Бедрник вернулся вечером с фабрики. Он поел похлебки, а потом, сидя за столом, опустил голову на руки.

— Что с тобой, — спросила мать, — что ты молчишь?

— Меня выгнали с фабрики… Я поспорил с мастером, он меня из-за какого-то пустяка крепко обругал и хотел ударить.

— Что же ты наделал? Ведь нам нечего будет есть! Ты же знаешь, что Винца взял свой кларнет и ушел с музыкантами в Россию, а Бендичек у хозяина и на себя не зарабатывает.

— Найду где-нибудь другую работу, а до тех пор Матоуш даст нам в долг, как всегда, когда нам приходится туго.

— Матоуша увели жандармы.

Мать рассказала, что случилось вечером. Известие было для Бедрника новым ударом. Ведь этот человек был ему единственным верным другом. Все смеются над его уродливой фигурой… А девушки? Нечего уж и говорить… Только Матоуш не смеется и обращается с ним как с товарищем; иногда они даже играют вместе на скрипке. Матоуш не забыл еще того, чему научился в юности. И таким теплом веет от него. С другими людьми Войта Бедрник чувствует себя стесненно, от других веет холодом. Знобит Войту и теперь. Он не выдерживает и выходит со скрипкой в сад. Скрипка плачет, и вместе с ее звуками Войта невольно уносится от печальной действительности к иному бытию, в далекие края. Он ищет, сам того не зная, таинственный, чудесный ритм, движущий жизнью всего мира, жизнью человека и природы. Он тоскует и не знает, что тоскует от желания слиться в гармоническом единстве с этим ритмом. Может ли Войта Бедрник понять, что делается в глубине его души? Он только чувствует боль, а скрипка жалуется и плачет.

Звуки скрипки разносились в вечерней мгле. Люди еще не спали. Сидя на порогах, они слушали и равнодушно говорили:

— Этот верзила опять ночью играет на скрипке, мышей из нор вызывает.

Но кто-то его понял. У сердца своя душа, — это не разум; у тайной любви свое зрение — не глаза; свой слух, который слышит лучше ушей. В саду под звездами сидела Розарка, одна, без мужа, и думала о Матоуше. Ей, так же как и Войте, казалось, что от Матоуша к ней струится тепло; оно струилось и сейчас, издали. А от Иржика веяло холодом. Звуки скрипки доносятся до нее. Слезы капают на колени.

Был май — время любовных томлений и вздохов. Цвела душистая сирень; из соседних садов доносился аромат цветущих черешен и яблонь.

Над Лоуковом село солнышко, оставив на небе длинную оранжевую полосу, предвещавшую ветер или дождь. Старик Доленяк возится на опушке леса с пнем: пыхтя, ударяет по нему то топором, то мотыгой, а когда устанет, на минуту останавливается и расправляет согнутую спину. Он размышляет о том, что человек, раз повозившись с пнем, может трижды согреться: во-первых, вырывая его из земли; во-вторых, раскалывая; в-третьих, сидя у растопленной печки.

Дед дожил до того возраста, когда нервы уже настолько расслаблены, что трудно думать про себя; мысли так и просятся на язык, хотя рядом никого нет. Доленяк оглядел все вокруг и, увидев приближающегося человека, проворчал в бороду:

— Ей-богу… это он… Ах, черт возьми!.. гляди-ка… За ним поодаль один из тех… Конечно, он… Глаза меня не обманули.

И сейчас же крикнул:

— Эй, Пехар! За вами идет жандарм, а вы и не знаете… Он спрятался в ольховнике у ручья… Их тут кругом как собак. Наверное, пронюхали что-нибудь неприятное для господ. Давайте запутаем след, только не оглядывайтесь.

Войта удивленно поднял глаза на окликнувшего его старика.

— Вы меня знаете?

— Некогда об этом говорить. Идите за мной: я знаю в господских лесах каждое местечко. Здесь столько извилистых стежек, оврагов, расщелин в скалах, что эта собака потеряет след. Только не оборачивайтесь.

Они пошли. Старик прихрамывал.