Антал Сташек - О сапожнике Матоуше и его друзьях

На третий день, рано утром, Тонча собирала в клевере камни. Она собрала их немного, потому что больше искала четырехлистник «на счастье» и пела песни. Жаворонки, взмывая над весенней зеленью, радостно пели в голубом небе, откуда улыбалось солнце. А девушке было грустно. Над ее любовью нависла гроза, не долги были прекрасные минуты.

пела она.

Маржка в это время сгребала в роще у дороги траву на подстилку скоту. Услышав стук телеги, хлопанье кнута и знакомый голос, она подумала: «Это Иозка едет в город».

Иозка был батраком у старосты Наймана.

Он остановился, когда Маржка вышла ему навстречу и замахала граблями.

Влюбленные оглянулись вокруг, немного полюбезничали, а потом Иозка сообщил Маржке подслушанные им неприятные новости. Анча шепталась с хозяином рано утром. У Маржки мороз по спине пробежал. Она так испугалась, что ее всю затрясло. Но Иозка не успел еще ей все выложить, как недалеко от них в лесу показалась бабка Голаниха. Она: присела за сосной на собранный хворост и приготовилась подслушивать.

Иозка успел только тихонько добавить:

— Все это проклятая Анча донесла.

Потом он хлопнул кнутом и уехал.

— Слава Исусу Христу! — загнусавила бабка.

«Черт тебя возьми!» — подумала Маржка, а вслух ответила:

— На веки веков аминь, — и пошла из леса.

«Эта еще догуляется», — ухмылялась старуха и, кряхтя под тяжестью ноши, посмотрела вслед поспешно удалявшейся Маржке.

— Ты уж управилась с травой? — спросила Тонча, когда Маржка пришла к ней на клеверное поле.

— Да, я пришла тебе помогать. Мне надо сказать тебе кое-что.

— Что?..

— Кто-то выследил, что я ночью выпускаю тебя к твоему кавалеру.

— Это твой Иозка проболтался, — испугалась Тонча, и слова застряли у нее в горле.

— Ну, уж нет… это все чертова Анча разнюхала и донесла старосте. Он догадался, что этот человек скрывается в избушке, а ты ходишь к нему.

— Что ж теперь делать? — сокрушалась грешница и начала плакать.

— Не плачь, Тонча! — уговаривала Маржка, гладя ее по лицу. Тонча обняла ее, и они заревели вместе.

— Посоветуй, посоветуй, как сделать, чтоб бедняга спасся и чтоб мама не узнала.

— Хозяйке придется рассказать. Она заметила, что куда-то пропадают молоко, масло, яйца и хлеб, и подозревает нас, думает, что мы крадем и продаем.

— Она будет очень ругаться. А потом?

— Не знаю; право, не знаю.

— Бедняга!

Тонча выпустила Маржку из объятий, вытерла слезы и вдруг побежала.

— Куда? — кричала ей вслед работница.

— Я побегу ему сказать, чтоб скорее уходил.

— Подожди, не сходи с ума!

Маржка погналась за Тончей, догнала и ухватила ее за платье.

— Стой… Ты еще натворишь бед… Ведь его теперь, днем, могут увидеть и поймать.

Она убеждала Тончу, что так делать нельзя.

— Ради господа бога, как же?

Тонча посмотрела в сторону избушки и вдруг вскрикнула:

— Пресвятая богородица!

— Что ты?

— Видишь?

— Кого?

— Гляди… Там Найман идет к избушке. Верно, уж за ним… Смерть моя пришла!

Маржка посмотрела в ту сторону.

— Курит… Дым идет изо рта… Без пиджака… в жилетке, рукава рубахи видны… Он бы не пошел так один. Заворачивает… Видно, идет на свое поле за горой, поглядеть, не всходит ли овес.

Обе девушки внимательно наблюдали за старостой.

— Смотри, смотри… машет руками. Я эти руки хорошо знаю… Они у него как лопаты; если он машет руками, то обязательно с женой поругался. Ага… теперь я все поняла. — Маржка усмехнулась и, помолчав, добавила: — Я кое-что придумала. Не спрашивай… Беги домой, скажи все матери, пусть она не думает, что мы крадем у нее, и жди, пока я вернусь… Иди!

Тонча словно приросла к Маржке, ей хотелось обнять ее и не отпускать. Но та уже пошла, усмехаясь про себя: «Навру, нагоню на него страх».

«Господи, Маржка бежит за старостой… Что ей надо от него?» — испугалась Тонча, глядя, как мелькают белые ноги Маржки и развевается по ветру ее юбка. Маржка скрылась за холмом, виднелись только грабли, которые она несла на плече.

Маржка была права. Найман всегда размахивал руками и злился после ссоры с женой. Так было и сегодня.

Он никого не любил и никого не боялся, кроме своей носатой Терезы. Он был силач, но его слабостью были батрачки. Он любил их всех, без разбору. Когда ему надоедала одна, он давал ей тайком от жены деньги и оставлял в покое, — на очереди была следующая. Они были единственным его увлечением. Привлекали Наймана и господские угодья, но он предпочитал зарабатывать деньги доносами. Найман с благословения властей был хозяином всей общины, но только не своего дома. Собственный дом был для него пеклом, и сам он в этом пекле был не чертом, а грешной душой на сковороде, которую накаливала чертовка-жена, усердно подкладывавшая под нее поленья. Она распекала его день и ночь — и за его силу, и за власть в общине, и за деньги Иуды. Конечно, в этом раскаленном пекле батрачки были для Наймана единственной отрадой.

— Что это шептала тебе проклятая Анча, как только ты оделся и вышел из комнаты? — напустилась на него жена утром за завтраком.

— Она мне сказала, что Иозка плохо ходит за лошадьми.

— Врешь, Иуда… Я ведь видела все, что вы в сарае делали. — Жена передохнула и злобно крикнула: — Ты…

Она хотела обругать его «свиньей», но голос изменил ей, она задохнулась, нос у нее покраснел от возмущения.

— У меня в постели ты словно покойник, — захрипела Найманова, и дождь ругательств обрушился на его голову. Староста молча глотал похлебку, только в горле булькало да кадык двигался вверх и вниз. Он нарушил свое молчание, когда жена пригрозила развестись с ним и забрать свое приданое. Это его испугало. Никогда еще до сих пор она этого не говорила.

— Тереза, перестань! — повторит он несколько раз подряд.

Однако ничего не помогало. Устав от ее крика, староста отправился во двор. Тереза — за ним. Он осматривал конюшни — за спиной раздавались угрозы подать на него в суд. Он пошел в амбар посмотреть, не едят ли мыши зерно, а жена кричит ему вслед:

— Я расскажу всем, что ты за птица, Иуда!

Приданое, суд, Иуда, жандармы — все это она жужжала ему в уши, словно шершень. Он еще никогда не видал жену в таком бешенстве.

— Ну, раз случилось, так случилось… Ты мне должна простить.

Найман признал себя виновным и чуть было не сказал, как маленький, что больше не будет, так она допекла его. Слово «простить» она слышала впервые. Но ее смягчило не раскаяние мужа, а торжество победы. Она заплакала.

— Обещай, что больше не будешь мне изменять.

Староста обещал, он готов был поклясться сатаной: так подействовали на него слова жены о приданом.