Антал Сташек - О сапожнике Матоуше и его друзьях

— И еще я скажу тебе, — добавила решительно жена, — если какая из твоих девок придет ко мне с ублюдком, лучше не спрашивай, что я с тобой сделаю.

Над старостой нависли Иуда, суд, а тут еще приданое. С этой ношей он отправился в поле и, размахивая большими, как лопаты, руками, шептал:

— Только без ублюдка.

Этого он боялся больше всего.

Чтоб забыть о своем страхе и заботах, он обернулся к избушке Доленяка и погрозил кулаком:

— Подожди… как только придут жандармы, я на тебе сорву зло.

— Староста! — услышал он вдруг женский голос.

За ним бежала Маржка.

— Ты чего хочешь?

— Я должна с вами поговорить.

Маржка немного покраснела, немного заикалась.

— Ну, говори, только скорей.

— Я затяжелела.

— Что такое?

— Ну… Я от вас беременна…

Он с ожесточением сплюнул.

— Не может быть, Мария.

Староста начал называть ее вместо Маржки Марией.

— Нет, староста, это правда. Шестой месяц.

Найман снял кепку и почесал за ухом. Он был так потрясен, что забыл о куреве, и трубка у него погасла.

— Что же мы будем делать, Мария?

— Я не знаю, староста.

Слова «Мария» и «староста» все время чередовались, словно кружился волчок.

— Может, ты бы ушла куда-нибудь, где тебя люди не знают?

— Нет, я не могу.

— Ну, так что же делать?

— Это уж ваше дело.

Староста понял ее.

— Иозка ведь тоже ходил к тебе.

— Только с рождества, с тех пор, как я служу у Верунача.

Староста чувствовал себя так, будто с его головы слетела корона. Он стоял перед Маржкой растерявшись, как мальчик. У него перехватило горло, он сплюнул, а потом сказал:

— Послушай, Марженка, знаешь, что ты сделай?

Мария поднялась еще выше — стала Марженкой.

— Что?

Староста оглянулся вокруг, готовясь сказать по секрету то, чего не должны были слышать даже певшие над головой жаворонки, и зашептал:

— Свали все на Иозку!

— Это было бы клеветой, — ведь не он же это сделал.

— Я бы тебе заплатил.

— А сколько?

Староста поднял погасшую трубку, прищурил правый глаз и сказал:

— Я дам тебе десять золотых серебром.

Маржка расхохоталась.

— Чему ты смеешься, Марженка?

— За десятку взять на душу такой тяжкий грех?

Староста торговался, уговаривал и набавил еще пять золотых.

— Нет, выкладывайте больше.

— Ведь это кровные деньги.

— Тогда оставьте их себе, а я пойду скажу вашей жене.

Маржка оскалила зубы, повернулась и быстро пошла.

На старосту свалилось: Иуда, приданое с судом и, наконец, ублюдок. Он побежал за батрачкой и поймал ее за платье.

— Не дури, Марженка!.. Если уж это необходимо, так я дам тебе две десятки.

— Послушайте, староста!

— Еще тебе мало?

— Я о другом… Вы, говорят, все об избушке знаете.

— Почему ты спрашиваешь об этом?..

— Ну, к чему длинные разговоры… Если вы отпустите того человека, сделаете так, чтобы он мог бежать, тогда…

— Что… что тогда?

— Тогда я не выдам вас и все свалю на Иозку.

— Задаром?

— Ну, нет. Дадите мне только десятку… вы же мне ничего еще не дали.

— Уступи.

— Не уступлю… Но, помните, ничего не должно случиться и с хромым кузнецом за то, что он прятал этого человека.

Все в Иуде протестовало, но страх победил.

— Ну, так я тебе дам десятку и Доленяка оставлю в покое. Побожись только, что не скажешь.

— Ей-богу, буду молчать! — отрезала Маржка и засмеялась.

Староста свободно вздохнул, успокоился, и его кадык спокойно задвигался то вниз, то вверх.

— Хорошо, но только этот недобрый гость должен сейчас же уйти, пока жандармы не пронюхали.

— Вы же еще не дали знать им?

— Нет, — ответил староста и чуть не проговорился, что еще до завтрака написал донос, но не успел отослать его.

— Пускай, как только стемнеет, парень собирается и уходит.

Маржка и староста расстались.

— Марженка, — кричал он ей вслед, — рот на замок.

— Конечно. А вы завтра рано утром тут же, на этом месте, дадите мне десятку.

— Принесу… Проклятая Маржка! — облегченно вздохнул он и, набив трубку, закурил, как после тяжелого труда.

А Маржка бежала домой, весело смеясь и мысленно повторяя:

«Здорово я обманула. Мне-то что… А Иозке будет на куртку, мне на платье, да еще что-нибудь и маме останется. И этот бедняк будет рад, что выкрутился».

В избе Веруначей скандал. Тонча вернулась. Ей все хотелось кого-нибудь обнять, приласкать. Она вошла в свою каморку, где у нее в комоде была спрятана маленькая фигурка святого Антонина. Когда некому было жаловаться, девушка ласково смотрела на святого и просила помочь ей.

— Почему ты не собираешь камни с поля? — раздался голос матери.

Тонча оставила святого, заплакала и призналась матери во всем. Мать всплеснула руками и стала ее бранить:

— Ты осрамилась, у старого кузнеца будут неприятности с властями, а этого беднягу обязательно посадят в тюрьму, если не хуже.

— Не браните меня, а посоветуйте, что делать?

— Что делать, — откликнулась Маржка. — Надо идти в избушку и сказать тому человеку, чтобы он уходил после заката солнца. Я сама пойду и скажу все кузнецу. Староста их не тронет теперь… На нем намордник, чтоб не кусался.

Что это за намордник, Маржка не сказала.

Когда после захода солнца стемнело и в саду еще сильнее запахло веской, Войта в сопровождении Доленяка направился к лесу, чтобы оттуда пробраться в Прагу. Тонча и Маржка смотрели им вслед. Тонча плакала.

— Не плачь, глупая! Вместо одного будут десятки, если захочешь, — утешала ее батрачка и гладила по щеке.

Хромой браконьер прощался со своим Войтишком.

— Ну, — радовался он, — пока что хорошо. Но в другой раз в Далиборку не лезьте.

— В Далиборку?

— Был я однажды в этой пражской башне. Видел в темном подземелье осужденных на голодную смерть. Они играли в карты, хотя их ждали страшные муки и смерть. Но, видно, играя, они забывали обо всем… Я вспомнил об этом, когда вы были с Тончей в избушке. Правда… как те узники!

— Не хотите ли вы напророчить мне мученья или смерть?

— Нет… нет… боже сохрани!.. Это так, просто мне пришла в голову глупость… Вы так же играли, забыв об опасности… Игра… игра… Человек, когда веселится с женщиной, никогда не знает, выиграет он или проиграет… Это как карты.

Старик улыбнулся и долго глядел ему вслед, пока уходящий не скрылся в вечерних сумерках. Ему хотелось догнать его и еще раз пожать руку — так жалко было расставаться. Потом Доленяк пошел посмотреть, что ему сегодня послал господь бог.

Матоуш, сидя в тюрьме, уже не шутил, как в марте, когда его осудили только на четыре месяца. Теперь этот срок казался ему вечностью. В садах благоухали цветущие груши, черешни, яблони, на лугах желтела куриная слепота; у ключей и горных ручьев голубые незабудки глядели на девушек, приходивших по воду; солнце улыбалось людям. У Матоуша стоял перед глазами светлый образ прекрасной весны, а кругом был тюремный мрак. Дни ползли так медленно, словно черепахи. Каждый час был страданием.