Антал Сташек - О сапожнике Матоуше и его друзьях

Зах расхохотался.

— Мне было не весело, а теперь, как вспомню, хохочу.

— Почему?

— Ну, еще бы! На пути мы встречали много солдат, чаще всего тирольцев, поляков, хорват. Тирольцы и поляки крестились, увидя гроб, хорваты по-военному отдавали честь, а мы думали про себя: жалко, мертвец не видит, как его, бегущего от смерти, приветствует враг. Больше всего мы боялись встретить офицера или генерала. Те были бы догадливее. После нашего поражения вся Вена превратилась в огромный лагерь: всюду солдаты, мундиры, ружья и штыки.

Рассказчик помолчал и улыбнулся.

— Ну, — спросил Матоуш, — и чем же все это кончилось?

— Господи, это был трудный и опасный путь. Мы вышли за город, потом направились к лесу, где я собирал шишки для хозяйки, когда был в учениках. Там мы должны были разойтись. Товарищ, распрощавшись, направился куда-то в Моравию, в свою деревню. У Бема было много денег, и он поделился с нами.

— А ты куда? — спросил он, когда я нерешительно взглянул на него.

— Лучше всего с вами, — ответил я.

— Ну, — говорит, — пойдем… Пойдем к венграм…

Мы отправились вместе и с большими трудностями добрались до Венгрии.

Зах остановился. А когда Матоуш спросил, что было потом, он неохотно ответил:

— Да ты знаешь остальное.

— О Беме я знаю немного, а о тебе совсем ничего.

— Ну… Бем командовал в Седмиградске венгерскими войсками, воевавшими с австрийцами, и всегда побеждал. Он то бился, как лев, то выжидал и прыгал, как кошка, то скрывался, как ласка, и никто не мог победить или провести его. Я все время дрался рядом с ним и служил лично ему. Иногда он беседовал со мной и называл нас, чехов, глупыми, потому что мы помогаем императору.

Зах снова замолчал.

— Я только в последние дни в тюрьме, — сказал Матоуш, — случайно узнал, что в Венгрии все кончилось поражением, но как там было дело, не знаю до сих пор.

— Конечно, кончилось печально… Мой дорогой генерал через два дня после того, как революционные венгерские войска у Вилагоши сдались на милость победителя, был окончательно разгромлен в последней битве у Лугоша. Веришь ли, братец, я готов был реветь от злости, когда увидел, что все погибло. Я проклинал всех монархов и больше всего нашу лживую династию, которую Кошут назвал клятвопреступной.

— А сюда как ты попал?

— Я сбросил мундир и с сумой за плечами отправился в путь-дорогу. Порой я выдавал себя за кочующего ремесленника. Трудная это была прогулка, над моей головой постоянно болталась петля, но в селах встречались добрые, гостеприимные венгры… Они догадывались, что я бежал из их армии, и чем могли помогали мне. Так я пробирался, пока, наконец, совсем не выбрался оттуда.

Друзья беседовали всю ночь, рассказывая о тропках, дорогах и закоулках жизни, об ее лужах и болотах, где приходилось блуждать часто в мороз, в снег или в жару, иногда во тьме, иногда в сумерках. Это уже не было сказочное детство с его ароматом и цветами, которое только что возникло в их воспоминаниях, теперь это была окрашенная кровью история последних восемнадцати месяцев. Они словно смотрели на сцене потрясающую драму, которая позволила им разом увидеть весь мир, а буйная молодость и богатство чувств заставили их позабыть о неприглядности его. Они говорили о своем и чужом горе и мучениях. Но не черная скорбь, а страстное желание схватить зло за горло и бороться с ним наполняло их сердца.

В них вселилась большая надежда. Они были счастливы, ибо не знали, как изменчива бывает она. Обняв неискушенного, она ведет его во тьме по улицам жизни, пока уставший от ее ласк человек не придет в себя и не раскроет обмана.

Утром, когда Матоуш с Тоником встали, на небе сияло сентябрьское солнце; оно грело, как в мае, когда весна танцует в горах.

— Ну-ну… ешьте… ешьте… до обеда далеко, — угощал Кикал друзей, подавая на стол к завтраку вареную картошку и выливая в миску горшок похлебки.

Старик сгорбился, ведь он всю жизнь нес бремя тяжелой нужды, но глаза у него были веселые, он улыбался, будто издеваясь над жизнью и ее тяготами.

Рано утром пришла Розарка.

— Как выспались?

— Мы не спали. Немцы говорят, что ночью часто приходит в голову хорошая мысль, — ответил Зах.

— Да, — подтвердил Матоуш, — мы оба решили идти работать на сваровскую фабрику.

— И я с ними, — почесал за ухом отец.

— Папа… вы?

— Конечно… Всех сусликов и кротов по лугам я переловил, всех телят и козлят крестьянам вылечил, заработать больше негде, а зима на носу. У вас с кантором тоже негусто. Ты ведь мне помогать не можешь.

— А кто же будет хозяйничать у вас в избе?

— Возьмем хозяйничать бабку Белкову… И эти двое будут у меня ночевать. Кое-что и от них перепадет.

Не прошло и недели, как старик уже трудился на ткацкой фабрике. Но Розарке с того времени не сиделось дома. Пропасть между ней и мужем росла. Кто-то написал, что музыка — это женщина. Да, кларнет заменял кантору жену. Сначала Розарка ревновала, однако эта ревность была не изнанкой горячей любви, а просто досадой. Женщина хотела иметь детей, кусок хлеба и немного той чести, которая связана с именем госпожи учительши. Но муж разочаровал ее. Когда она видела, как Иржик, держа в руке четки, пробирается в костеле через толпу монахов к алтарю, он становился ей противен. Священник соединил их руки, но не их сердца. Ей хотелось танцевать, как прежде, в девушках, хотелось броситься в объятия жизни. Она это не совсем сознавала и жила словно в потемках. Теперь для нее забрезжил рассвет. Из запертой клетки скучного замужества, нужды, заботы ее все тянуло к чему-то большому, яркому. Поэтому Ружена часто приходила к отцу, чтоб повидаться с Матоушем и Тоником.

Прошло рождество, а за ним масленица.

— Иржик, сегодня заговенье, прощеный день, воскресенье. Пойдем вечером в нижний трактир, потанцуем.

При мысли о танцах сердце ее сильно билось, а ноги не стояли на месте.

— Учителю это неприлично.

Напрасно просила Розарка. Ответ был все тот же.

— На танцы не хочешь идти со мной, в театре тоже нельзя играть, все священник запретил.

— Он — настоятель и может мне приказать.

— Ты его слушаешься, как школьник… Не хочешь, так я одна пойду.

— Неужели ты пошла бы?

— Пошла бы.

— Нет, это неприлично.

Противное слово «неприлично», что так часто повторял муж, раздражало Ружену. Она вспыхнула и надулась.

Иржик снова заиграл на кларнете. Во время паузы он спросил:

— Куда ты идешь?

— К отцу.

— Почему ты так расфрантилась? Ведь уже темнеет.

— Не могу же я идти по деревне неодетой и непричесанной.

Иржик ничего не ответил, но глаза его были полны грусти.

Ружена ушла. Муж со вздохом посмотрел ей вслед и продолжал наигрывать мелодию марианской песенки, чтобы разогнать грусть.