Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

Молчание.

— Ты не знаешь, как у него дела? — спрашивает отец, который уже скоро год не выходит из дому.

— Что ему сделается? Торгует льном, яйцами, шинок завел…

— А как она поживает?

— Болеет, бедняжка…

— Жаль. Хорошая она…

— Просто золото! Единственная хозяйка, которая отдаст тебе сполна все твои деньги; даже платила бы вовремя, будь ее воля…

— Кажется, — говорит отец, — она у него третья жена.

— Ну конечно, — подтверждает мама.

— Видишь, Сора, — замечает отец. — Богач, а что с того… С женами ему не везет. У каждого свое горе.

— Такая травиночка нежная! — добавляет мама. — Всего-то двадцать с небольшим!

— Иди знай! Ему, наверно, около семидесяти, а крепок, как дуб.

— Очков не носит! Ходит — пол дрожит!

— А я вот лежу.

От этих слов у меня выступают слезы.

— Бог даст, выздоровеешь! — утешает мама.

— А она-то, она… — снова вздыхает отец, кивая в мою сторону. — Растет, не сглазить бы, как на дрожжах… А спереди… Ты заметила?

— Еще бы!

— А лицо… точно солнце…

Снова замолкают на минуту.

— Знаешь, Сореле, — говорит отец. — Есть у нас вина перед богом.

— Что такое?

— Сколько тебе было к свадьбе?

— Меньше, чем ей!

— Вот видишь!

— Ну, а что же делать?

Тут кто-то два раза стукнул в ставень.

Мама спрыгнула с кровати. В одно мгновение она оборвала веревку, придерживавшую ставень, и распахнула окно, в котором уже давно не было задвижек.

— Что случилось? — крикнула она.

— Зайнвлова Ривка преставилась.

Мама отскочила от окна.

— Благословен судья праведный! — произносит отец. — Умереть — это еще не самое страшное.

— Благословен судья праведный, — вторит ему мама, — только что говорили о ней!

Удивительно неспокойное время я тогда переживала. Я сама не знала, что со мной творится.

Случалось, я не спала целыми ночами. В виски словно молотком стучало, сердце ныло, как будто боялось чего-то и о чем-то тосковало, иногда же мне становилось так хорошо, так радостно, что хотелось все обнять, хотелось всех целовать и ласкать.

Но кого? Братья меня не подпускали, даже пятилетний Иойхонен топал ножками и кричал, что не хочет играть с девочкой. Матери я боялась, она была всегда раздражена и озабочена… Отец чувствовал себя все хуже.

За короткое время он стал седым как лунь, лицо сморщилось, словно пергамент, а глаза смотрели так беспомощно, и столько в них было немой мольбы, что стоило мне взглянуть на него, как я в слезах выбегала из дому.

В такие минуты я вспоминала о моем Береле… Ему бы я могла все рассказать, его бы я могла целовать и обнимать… А он лежит в сырой земле. И я горько плакала.

Часто слезы наворачивались у меня на глаза и без всякой причины.

Иногда смотрю в окно, выходящее во двор, и вижу, как плывет луна, подплывает все ближе к выбеленному забору, но никак не может переплыть через него.

И мне вдруг становится так жалко бедняжку луну, у меня сжимается сердце, а слезы текут и текут…

Иногда я ходила усталая, поникшая, с бледным лицом и кругами под глазами; в ушах шумит, голова точно свинцом налита, и так мне тяжко, так тяжко, что, кажется, лучше умереть.

И я завидовала Береле — ему сейчас спокойно…

Часто мне снилось, что я умерла и лежу в могиле или летаю по небу в одной рубашке, с распущенными волосами, смотрю вниз и вижу все, что делается на земле.

Я растеряла всех подруг, с которыми когда-то играла в камушки, а новых так и не завела. Одна из моих прежних подружек по субботам выходила на улицу в бархатном платье и при часах с цепочкой; вскоре должна была состояться ее свадьба. Да и другие уже собирались замуж. Сваты пороги обивали. Девушек причесывали, умывали, одевали, а я все еще ходила босиком, в старой бязевой юбчонке до колен, в выгоревшей ситцевой блузке, которая на самом виду лопнула в нескольких местах, и я залатала ее ситцем другого цвета… Девушки-невесты избегали меня, а дружить с младшими я стеснялась. И камушки уже не развлекали меня. Днем я не показывалась на улицу. Мама никуда меня не посылала, а когда я сама хотела пойти по какому-нибудь делу, не отпускала меня. Зато по вечерам я часто вырывалась на волю и бродила вдоль сараев за домом или сидела у реки.

Летом я оставалась там до поздней ночи.

Иногда мама выходила посмотреть, где я; она не подходила ко мне, — постоит, бывало, в воротах и уйдет, и мне казалось, что я слышу, как она вздыхает, глядя на меня.

Со временем и это прекратилось.

Я просиживала часами одна-одинешенька и слушала, как шумит маленькая речка, как в речку из травы прыгают лягушки, или следила за легким облачком в синем небе…

Часто я грезила, широко открыв глаза.

Однажды до меня донеслась грустная песенка. Голос был молодой и свежий, мелодия печальная и трогательная; песня была еврейская.

«Это поет подручный лекаря, — думаю я, — другие пели бы змирес [48] Змирес — субботнее песнопение во время трапезы. , а не песенки».

Еще я думаю, что надо уйти, что ни к чему мне слушать такие песни и встречаться с молодым подручным. Но я остаюсь, расслабленная, как во сне, я не могу двинуться с места, я не могу подняться, хоть на душе и неспокойно.

Песенка все ближе и ближе, а певец уже на мосту.

Я слышу шаги на песке, снова хочу убежать, но ноги не слушаются меня, и я все сижу-сижу…

И вот он подходит ко мне.

— Это ты, Лия?

Я не отвечаю.

В ушах шумит все сильнее, в висках стучит все стремительнее, мне кажется, что я никогда не слышала такого ласкового, такого приятного голоса.

Мое молчание его не особенно смущает. Он опускается рядом со мной на бревно и смотрит мне прямо в лицо.

Я не отвечаю на его взгляд, не поднимаю глаз, только чувствую, как у меня горят щеки.

— Ты красивая девушка, Лия, — говорит он, — жаль мне тебя!

Я разрыдалась и убежала.

На следующий вечер я не вышла, и еще один вечер просидела дома, но на четвертый вечер мне стало невмоготу в четырех стенах, мне казалось, что я там задыхаюсь. Молодой лекарь, видно, ждал меня в тени за углом дома: как только я села на свое обычное место, он вырос будто из-под земли.

— Не убегай от меня, Лия, — произнес он мягким, задушевным голосом. — Верь мне, я не сделаю тебе ничего плохого.

Его серьезный дружеский тон успокоил меня.

Он затянул вполголоса грустную песенку, и у меня опять начали наворачиваться слезы. Я не могла удержаться и тихо заплакала.

— Что ты плачешь, Лия? — он прервал песню и взял меня за руку.

— Ты поешь так печально! — ответила я, отнимая руку.

— Я сирота, — сказал он, — одинок… живу на чужбине.

На улице показался кто-то, и мы разбежались в разные стороны.