Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

Я спокойно отвечаю, что слышала, но от кого не помню.

— От Ривки, конечно, чтоб ей рот на сторону свернуло! — возмущается мама.

— Отчего же его жена так внезапно умерла? — спрашиваю я.

— Как отчего? У нее был порок сердца…

— Ну и что же? Разве от порока сердца умирают?

— Еще бы…

Меня будто по голове ударили чем-то тяжелым…

.....................................................

Я стала шелковой — повсюду меня расхваливали; отец и мать не могли понять моего поведения, портной тем более. Я ни о чем не просила, во всем полагалась на маму. Меня не интересовали ни выбор нарядов, ни материя, ни покрой. Что мама хотела, то и делала.

Ривка от возмущения хваталась за голову: «Как можно в делах моды полагаться на мать, старозаветную женщину! Нигде в субботу не сможешь показаться — ни в синагоге, ни на улице! Ты сама себя режешь!» Я подумала, что зарезана уже давно. И спокойно ждала субботы после тишебова [49] Тишебов — девятый день месяца аба (июль — август), когда, по библейской легенде, был разрушен иерусалимский храм; религиозные евреи в этот день постятся. когда жених должен был прийти на кидуш…

Потом состоится оглашение, потом свадьба.

Отцу и в самом деле лучше. Иногда он выходит на улицу, интересуется зерном. Говорить с женихом о займе, как он собирался, отец считает преждевременным. Вот после тишебова он пригласит жениха еще и на проводы субботы и тогда забросит словечко.

Раз дела пошли так хорошо, можно и с лекарем рассчитаться; правда, мы пользуемся у него кредитом, денег он не требует и подручного не посылает — приходит сам, но хватит, пора этому положить конец! Как рассчитались с лекарем, не знаю, посыльным был Авремл, который по пути в хедер должен был занести ему несколько злотых.

Позже к нам вдруг явился подручный лекаря…

— В чем дело? Мало заплатили? — встретил его отец.

— Нет, реб Иегуда, я пришел попрощаться.

— Со мной? — удивился отец.

Когда молодой лекарь появился на пороге, я опустилась на первый попавшийся стул, но слова отца заставили меня вскочить на ноги. В голове пронеслось: я обязана защитить молодого человека, не дать в обиду; однако до этого дело не дошло.

— Я бывал у вас, — сказал подручный своим мягким, печальным голосом, который проникал мне прямо в душу, — теперь я уезжаю, навсегда… Вот я и подумал…

— Ну-ну, садись, молодой человек, — уже более благосклонно сказал отец. — Очень хорошо с твоей стороны, что ты меня вспомнил… Садись… Доченька, — повернулся он ко мне, — надо ему что-нибудь дать.

Подручный лекаря сразу встал. Он был бледен, у него дрожали губы и горели глаза, но через мгновение его лицо стало по-прежнему грустным.

— Нет, реб Иегуда, мне ничего не надо, благодарю вас, будьте здоровы!

Он никому не протянул руки, а на меня едва взглянул.

В этом взгляде я почувствовала осуждение. Мне казалось, что он в чем-то обвиняет меня, что он мне никогда не простит, чего именно не простит, я и сама толком не знала.

Я снова потеряла сознание.

— Третий раз, — сказала мама.

— Ничего, в ее годы бывает… — ответил отец. — Но если, упаси бог, узнает реб Зайнвеле, он вернет брачный контракт! Хватит с него и той хворой…

Но я оказалась здоровой.

Потеряла сознание я еще один-единственный раз за золотистым куриным бульоном, когда впервые увидела жениха вблизи.

Только один раз.

Даже вчера, когда лекарь, каждый месяц являющийся обрезать «моему реб Зайнвлу» ногти, которые врастают у него в пальцы, уходя, спросил меня, помню ли я его подручного, и рассказал, что он умер в варшавской больнице, — я не упала в обморок. У меня выкатилась одна-единственная слеза. Я бы ее и не заметила, но лекарю она пришлась по душе.

— Вы добрая, — сказал он, и только тогда я почувствовала на щеке слезу.

Вот и все.

Я здорова. Уже пять лет живу с реб Зайнвлом.

Как живу — расскажу, может быть, в другой раз.

се, не одни только старые люди, помнят, что когда-то у Соре-Ривки не только детей не было, но и хлеба, помилуй бог! Просто-напросто хлеба не было!

Хаим-Борух, муж Соре-Ривки, был пламенным хасидом еще тогда, когда ее отец, богобоязненный еврей, привез его как жениха для своей дочери из-под Люблина.

Что Хаим-Борух — сокровище, благословение божье, с первого взгляда видно было; если ускорить пришествие мессии ему и не под силу, то нацедить вино из стены он может запросто!

Уж такой был человек…

В глубоких, с черными кругами, глазах всегда трепетал затаенный огонек, словно кто-то ходит со свечой по темной комнате.

Бледное лицо его чуть что покрывалось румянцем — такая тонкая у него была кожа.

На виске всегда билась жилка.

Простой юзефовский кушак этот человек мог обернуть вокруг себя десять раз, а то и больше. Само собой разумеется, что Хаим-Борух не просто изучал священные книги; он докапывался до самого существа, с головой погружался в кабалу.

С рабби, долгих лет ему, они просиживали часами, не обмениваясь ни словом, только глазами объяснялись. Ну, можно ли с таким говорить о заработке?

Почему же в синагоге его звали «Соре-Ривкин Хаим-Борух», а то и просто «муж Соре-Ривки»? Почему все знания Хаим-Боруха оставались в зависимости от горшка гороха и нескольких пачек дрожжей, которыми торговала его жена, — никак не понять.

Да и Соре-Ривку это сильно огорчало.

Она, конечно, почитала за честь, что Хаим-Боруха всегда упоминают рядом с ней, но вместе с тем боялась, как бы положенная ей на том свете доля счастья не была, таким образом, исчерпана.

Довольно часто, по нескольку раз в неделю, приходила она со своим горшком гороха в синагогу.

— Хаим-Борух, — кричали ешиботники [50] Ешиботник — ученик ешибота. , — твоя кормилица пришла!

Хаим-Борух, конечно, слышал, как она поднимается по лестнице, недаром он уткнулся носом в Зогар. Над пюпитром вздрагивает только засаленный, покрытый перьями кончик ермолки. Соре-Ривка старается даже на ермолку не смотреть. Она вообще не глядит в сторону мужа, дабы глаза ее не насытились прежде времени божьей благодатью, которая на нем. «Лучше там, — думает она, — там, на том свете!» Сердце у нее, однако, согрето счастьем.

Из синагоги она выходит как будто выше ростом, стройнее, с просветленным, радостным взглядом. Никто не скажет, что ей двадцать с лишним лет — на лбу ни морщинки, лицо милое, разрумянившееся, словно у невесты под венцом.

Именно это огорчает Соре-Ривку, больше всего заставляет ее призадуматься.

Для того света ничего не остается, сокрушается она. Она придет туда голая, как ощипанная птица: никаких добродетелей! И какие такие у нее заслуги? Вертится на улице с горшком гороха да разносит по нескольким домам дрожжи между одним четвергом и другим. А что она, собственно, делает для мужа?