Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

Песенку я выучила и каждую ночь напевала ее в постели — с ней я засыпала, с нею просыпалась. И все же я часто плакала, раскаиваясь в том, что познакомилась с подручным лекаря, который одевается по-немецки и бреет бороду. Если бы он одевался, как старый лекарь, если бы был благочестивым евреем! Я не сомневалась, что узнай отец о наших встречах, он умер бы от огорчения, а мама наложила бы на себя руки! Тайна камнем лежала у меня на сердце.

Когда я подавала что-нибудь отцу или когда мама входила в комнату, я сразу вспоминала о моем прегрешении, и у меня начинали дрожать руки, кровь отливала от лица. Но каждый вечер я обещала выйти и завтра, да и не было у меня причин его избегать. Он даже за руку меня больше не брал, не повторял, что я красивая девушка. Он только разговаривал со мной да учил меня всяким песенкам… Однажды он принес мне кусочек рожка.

— Ешь, Лия!

Я отказалась.

— Почему? — спросил он грустно. — Почему ты не хочешь?

— Лучше бы кусочек хлеба, — вырвалось у меня. Как долго продолжались наши встречи и наши песни, не помню, но однажды он пришел очень грустный. Я сразу заметила это по его лицу и спросила, что с ним.

— Я должен уехать.

— Куда? — спросила я чуть слышно.

— На призыв.

Я схватила его за руку.

— В солдаты пойдешь?

— Нет, — ответил он, пожимая мне руку. — Я нездоров… У меня больное сердце, в солдаты меня не возьмут, но явиться я обязан…

— Ты вернешься?

— Конечно…

Мы помолчали.

— Я уезжаю только на несколько недель…

Я молчала. Он грустно посмотрел на меня.

— Ты будешь по мне скучать?

— Да…

Я сама не услышала своего ответа. Мы опять немного помолчали.

— Давай попрощаемся…

Моя рука еще лежала в его руке.

— Доброго пути! — произнесла я дрожащим голосом.

Он нагнулся ко мне, поцеловал и исчез.

Я долго стояла, как пьяная.

— Лия, — услыхала я мамин голос, мягкий и мелодичный, он напомнил мне о тех временах, когда отец еще был здоров. — Лиюшка!

Так меня давно не называли. Губы мои еще горели, я вздрогнула и побежала на зов. Дома своего я не узнала. На столе два чужих подсвечника с горящими свечами, водка, коврижка — отец сидит на стуле, опершись о подушку, и каждая морщинка на его лице улыбается. У стола еще несколько стульев, тоже чужих. И люди какие-то чужие — мама обнимает меня, целует, ласкает.

— Поздравляю, доченька, дочурка, Лиюшка, поздравляю!

Я не понимаю, что происходит, но сердце испуганно стучит, мне становится страшно, жутко… Мама выпускает меня из объятий, отец зовет меня к себе. Обессилев, я опускаюсь перед ним на колени. Он гладит меня по голове, перебирает волосы.

— Ты не будешь больше, дитя мое, терпеть голод и нужду; ты не будешь больше, дитя мое, ходить разутая и раздетая… Ты будешь богатой, да, очень богатой… Будешь платить меламеду за своих братишек… Теперь их никто не выгонит из хедера… и нам станешь помогать… Я выздоровею…

— Знаешь, кто твой жених? — спрашивает мама радостно. — Сам реб Зайнвл! Сам реб Зайнвл! Сам реб Зайнвл послал к нам свата…

Не знаю, что со мной случилось, но очнулась я среди бела дня в постели.

— Слава богу! — воскликнула мама.

— Да будет благословенно имя его! — сказал отец.

И меня снова начали обнимать и целовать. Больше того — мне подали варенье! Не хочу ли я воды с сиропом? Может быть, немножко вина?

Я снова закрыла глаза, заливаясь слезами.

— Хорошо, хорошо, — радуется мама, — пусть выплачется, моя бедная девочка! Это наша вина — сразу такую радость сообщили! Так неожиданно! Сердце может разорваться, упаси бог! Но теперь — хвала господу! Облегчи свое сердце слезами! Пусть со слезами уплывут все беды, и пусть новая жизнь начнется, новая жизнь!..

В человеке живут два духа, дух добра и дух зла. Добрый дух велел мне забыть лекарского помощника: ведь я ела варенье реб Зайнвла, пила его воду с сиропом и одевалась за его счет, а злой дух уговаривал меня сказать отцу и матери, что я ни за что на свете не пойду за реб Зайнвла. Реб Зайнвла я не знала; может быть, когда-нибудь и видела, но либо забыла, либо просто не обратила внимания.

На следующую ночь мне снилось, что я стою под свадебным балдахином.

Жених — реб Зайнвл. У меня отнялись ноги, и вместо того, чтобы обвести вокруг жениха, подружки несут меня по воздуху… Потом провожают домой.

Мама, приплясывая, выходит мне навстречу с пирогом, и вот уже подан золотистый бульон.

Я боюсь поднять глаза. Я знаю, что увижу рядом с собой страшного, кривого старика, с длинным-предлинным носом… Тело мое покрывается холодным потом, а старик вдруг шепчет мне на ухо:

— Лиюшка, ты красивая девушка!

Но голос совсем не старческий, это голос того, другого… я приоткрываю глаза — вижу и лицо другого… «Т-с-с… — шепчет он мне. — Никому не говори — я заманил реб Зайнвла в лес, запихнул в мешок, привязал к мешку камень и бросил в реку (о чем-то похожем мне когда-то рассказывала мама), я здесь вместо него!..»

Я проснулась вся дрожа.

Сквозь щель в ставнях пробивается бледный свет луны. Я только теперь замечаю, что посреди потолка снова висит лампа, отец и мать спят на подушках. Отец улыбается во сне, мама ровно дышит. И добрый дух говорит мне:

— Если ты будешь хорошей, послушной, отец выздоровеет, мама на старости лет не будет так много работать и выбиваться из сил, а твои братья станут учеными, раввинами, большими людьми, и меламедам не придется ждать платы.

— Но целовать тебя будет, — перебивает злой дух, — реб Зайнвл… Его влажные усы будут касаться тебя, его костлявые руки будут обнимать тебя… Он замучает тебя так же, как прежних жен, вгонит тебя в гроб… А тот, другой, приедет и будет горевать; не услышать тебе больше его песен, не сидеть с ним по вечерам… Сидеть тебе с реб Зайнвеле…

— Нет! Пропади все пропадом! Не пойду за него!

Я не спала до утра.

Первой просыпается мама; мне хочется поговорить с ней, но я привыкла во всех своих невзгодах обращаться к отцу.

Но вот и отец открывает глаза.

— Знаешь, Сореле, — начинает он, — я чувствую себя совсем, совсем хорошо, вот увидишь, сегодня я даже выйду на улицу.

— Пусть славится его святое имя! Все на благо нашей дочери, все благодаря ей, нашей чистой голубке.

— Лекарь оказался прав. Молоко и в самом деле идет мне на пользу.

Они замолкают, и добрый дух снова обращается ко мне:

— Если ты покоришься, отец выздоровеет, если же с твоих уст сорвется греховное слово, он не выдержит этого и умрет.

— Послушай, Сореле, — говорит отец, — довольно тебе быть перекупщицей…

— Да что ты говоришь!

— То, что слышишь! Я сегодня же зайду к реб Зайнвеле… Он возьмет меня в дело или даст взаймы немного денег, мы откроем лавочку, немножко я постою за прилавком, немножко ты — а потом я начну торговать зерном…