Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

Зимой у него буквально свободной минутки не оставалось: надо читать псалтырь, молиться, изучать «Эйн-Яков», завтракать, собирать пожертвования, а там — предвечерняя и вечерняя молитвы, глава из Мишны, ужин, молитва на сон грядущий, сон, полуночная молитва, опять сон… На все это ему суток не хватало. Зато летом у него оставалось свободным время после полудня, порядочно времени. Он и его проводил в молельне, но тут он уж толковал о светских делах — о каких-нибудь новых изобретениях, о политике.

Мендл Брайнин не был большим умником. В хедере его звали Мендл-балда. Когда он женился, прозвище это смягчили, его стали звать Мендл-простак. Лишь позже, когда он побыл на хлебах у тестя, стал самостоятельным хозяином, а жена его Брайна открыла бакалейную лавку и черпала оттуда «золото пригоршнями», его стали величать «Мендл, муж Брайны». И так как Мендл никому дороги не заступал, ни с кем не ругался, а молельне и общине от него перепадало, — никто не вспоминал прошлое и никто не смеялся, когда он через каждые пять слов вставлял: «А что, ведь я не дурак!», «А ведь я умница!»

— Верно ведь, я не дурак! — заявил однажды Мендл Брайнин. — И все же не пойму, как это вырабатывают такую тонкую полую солому для матрацев. Я нарочно вытащил одну за другой, наверно, сорок соломинок, и все они полые — пустые, пустые. Собрался расспросить мою Брайну, да она ушла в лавку. — И раньше, чем кто-либо успел засмеяться, он сам же себе и ответил: — Наверно, солому эту крестьяне привозят из Англии.

Об Англии Мендл Брайнин много слыхал и крепко верил в нее.

Это было после Севастопольской войны. В молельне часто рассказывали об английской смекалке. Рассказчиками были отбывшие службу солдаты, «видевшие все это собственными глазами».

— Прямо-таки чудеса господни! — говорил один прихожанин из солдат. — Возьмем, к примеру, пушку. На что она, господа, годится, пушка? Пушка выстреливает снаряд. Ну и что? Надо ведь еще добиться, чтобы неприятель стоял, когда ты стреляешь. А неприятель вовсе не дурак, никаким уговорам не поддается. А иной раз попросту обманывает: например, ты стреляешь — он стоит, глядь, а он уж потихоньку улизнул. Так или иначе, а скоро им была б крышка. Но эти сукины дети, англичане, пронюхали историю о лягушках в Египте [17] Согласно библейской легенде, бог наказал Египет десятью казнями за то, что фараон египетский не хотел освободить от рабства израильтян. В числе казней фигурируют лягушки, которыми были «поражены реки, спальни, печи и квашни Египта». и собезьянничали. Они придумали такую громадную пушку, которая стреляет не снарядами; а целыми пушками. А каждая из этих пушек, ударившись о землю, разрывается, и из нее выскакивают десять новых пушек. Только эти пушки и стреляют снарядами. Вот и поди спасись от них! Теперь вы можете себе представить, какая там была бойня!..

Может, думаете, тут колдовство? Боже сохрани! Просто действует пружинка такая.

А когда его спросили, почему же после войны русский царь не наделал себе таких пушек, он ответил: сразу же, как кончилась война, все цари сошлись и, чтобы не погубить мир, сообща запретили стрелять кипящими котлами и из этих пушек.

С тех пор Мендл Брайнин верит в Англию, как в несокрушимую твердыню. Если голова его чего-нибудь не постигала, он все непонятное относил за счет Англии. Что часы родом из Англии, об этом нечего было и говорить. Но и самую первую пружинку, должно быть, смастерил английский кузнец. И он восторженно распространялся об Англии, об ее мудрых мужах, об ее славных кузнецах.

— Должно быть, они все там умники!

Мендл Брайнин хотел бы жить в Англии, но умереть (конечно, через сто двадцать лет) в Палестине. Почему? Во-первых, из благочестия; во-вторых, он по природе своей очень любил покой. И когда он вспоминал, что перед воскрешением мертвых всем покойникам придется перекатываться под землей в Палестину, у него на три дня пропадал аппетит. Но так как он все же продолжал есть, то целых шесть дней после этого страдал животом. Мендл страшно обрадовался, когда узнал от верного человека, что Палестина дальше Англии.

«Замечательно!» — сказал он себе. И с тех пор стал всерьез подумывать о поездке в Палестину, потому что «ведь дорога эта пойдет через Англию».

Мендл давно уж продал бы лавку, домашнюю обстановку и уехал бы, если б не Брайна.

Брайна очень хорошо обходилась со своим мужем. Она только и мечтала когда-нибудь в раю быть скамеечкой у него под ногами. Она обхаживала его как могла и кормила прямо на убой.

Брайна трудилась как ишак, чтобы накормить, одеть, обуть своего мужа и пятерых детишек: трех девочек и двух мальчиков. Вся ее радость в жизни состояла в том, чтобы увидеть из лавки, как ее Менделе шагает с кружкой для пожертвований в одной руке и с толстой палкой, на которой сверкает медный набалдашник, в другой. Она почти задаром отдала свое место на женской половине молитвенного дома только потому, что оконце выходило к мужчинам в синагогу, и уплатила огромные деньги за место подле оконца в молельню, чтобы видеть, как ее Менделе идет читать тору и совершает там сладостную молитву. Сердце трепетало у нее от радости, когда Менделе подсказывал кантору: «Жена Брайна, дочь господина…» — и жертвовал при этом во здравие ее восемнадцать раз восемнадцать… Она была несказанно счастлива по субботам и в праздники, когда шла вместе с ним молиться. И когда они расставались у лестницы, она надолго застывала на площадке, наблюдая, как ее Менделе, взбираясь вверх, одолевает ступеньку за ступенькой. По окончании службы она ждала его у двери, а завидя мужа и услышав его субботнее приветствие, краснела, как девица после венца. И все ж она знала, что ее Менделе глуповат, когда дело касается «светских пустяков», что ума его хватает только на понимание религиозных книг, что он умник в синагоге, а в обыденной жизни ничего собой не представляет. Тут уж начиналась ее область.

— Нет, Менделе, — ответила она ему невозмутимо, — так люди не уезжают; незачем продавать то, на что живешь. Может быть, потом, когда оженим детей, откормим зятьев, дождемся хотя бы внука, а может, и правнука, тогда, видишь ли, можно. Дела передадим детям…

Мендл знал, что в светских делах Брайна «невероятно умна», и ждал. После Палестины и Англии Брайна занимала в его сердце первое место.

Однажды — тогда они оженили еще не всех детей — Мендл явился домой весьма опечаленный.

— Смотри, Брайна, — сказал он, — вот уже повестка к высшему судие, — и показал ей седой волос в бороде.

Брайна принялась утешать его!

— Не говори глупостей, Менделе! Ты совсем не разбираешься в таких вещах… Отец, царство ему небесное, поседел к пятидесяти, на долгие годы тебе…

— На долгие годы нам, — поправил ее Мендл.