Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

Все приобрело бы тогда совсем иное значение! Ведь в свое время, благоухая коньяком, он торжествующе стоял возле спящего Яака, возле того самого Яака, который никогда, ни разу не позавидовал ему, а просто спал, как обычно, распластав по одеялу короткие пальцы-обрубки в такой строгой симметрии, что Хеймара брала злоба. Да, тогда он ухмылялся, и как еще: тонко, независимо, словно провидец. Но ухмылка эта до сих пор не смогла обрести своего настоящего содержания. А вот если те невидимые нити, что завязались некогда в комнате, снятой у матушки Орешки, пресекутся сейчас, здесь и…

— Парень, помнишь, как мы там, в Тарту…

«Пора, — подумалось Хеймару. — Теперь самый подходящий момент стряхнуть с себя Яака. Теперь можно будет с издевкой взглянуть ему в лицо, с такой дерзкой и нестерпимой издевкой, что в глазах у Яака молнией полыхнет догадка: он поймет тогда, он узнает… А после…»

Яак спьяна пробормотал что-то невнятное и еще больше высунулся из окна. Его поза была уже опасной.

— Яак, сумасшедший, ты же выпадешь! Отойди от окна, — прохрипел вдруг Хеймар и схватил Яака за ремень на брюках.

— Экий ты трус… С чего это мне падать?..

— Яак, сейчас же отойди. Ну!

Дрожащими руками Хеймар втянул Яака обратно в комнату, посадил на пол и быстро притворил окно.

— Ты все-таки трус… — буркнул Яак сквозь сон и тотчас же захрапел.

Хеймар — почему-то на цыпочках — прокрался к лестнице. Сел, сжал руками голову и, надсадно икая, глотал слезы… Разве он ненавидит Яака? Ведь все то, о чем думалось у окна, было тоже рисовкой, одной из поз, которыми он пытается заинтересовать если не кого-либо другого, так хоть самого себя. Ведь он, Хеймар, даже мухи не обидит, а Яак к тому же такой славный парень… Только до чего же больно видеть серьезных, трудолюбивых и счастливых людей, особенно если ты сам просто-напросто смешной, жалкий и запылившийся павлин.

Он ощутил холодное прикосновение ко лбу лакированных перил. Если убежать отсюда — сразу, сейчас же, начать все сначала! Поздно… Поздно. Он и раньше, бывало, так же ударялся в бегство. Бежал, шатаясь вдоль призрачных темно-синих улиц, где по обеим сторонам мостовой как-то странно раскачивались каменные дома, угрожая раздавить его меж своих тяжких громад… Он бежал, чтобы наконец прийти в себя от приступа мучительной рвоты, прислонившись где-нибудь к фонарю, льющему свет, желтый, словно масло… А через два-три дня все повторялось сначала!

Хеймар не помнил, как он заснул, как попал в кровать и когда Яак спустился с чердачного этажа. Может быть, обоим им помогала Нора.

В окно струился летний полуденный покой. Хеймар с трудом поднялся. Возле кровати на ковре лежало письмо:

«С добрым ранним утром. Привет!

Не хотелось будить тебя, старина. Мы с Норой обещали соседу прийти сегодня поутру помочь ему в саду. Похмелье — жуткое! Ну да разве не здорово вспомнить иногда студенческие деньки!

Помойся в ванной (слева от кухни) и поешь (на столе). А захочешь уйти — загляни к соседу. Тот самый зеленый дом, что виден в окно.

Яак ,

P. S. Состояние весьма гнусное».

В столовой Хеймара ждали огурцы, холодная куриная ножка и бутылка пива. Жадно, маленькими глотками он унял пожиравший его внутренний сухой жар.

Потом ему пришла в голову идея. Он тщательно обыскал карманы и нашел два мятых рубля… Он пойдет и купит цветы. Купит розы… Он понял свою роль, свой удел здесь, в этом пресловутом мире. И если уж быть кем-то, то быть на высоте… Он оставит розы на столе вместе с французским стихом из Бодлера, тем самым четверостишием, которым пользовался, увы, отнюдь не редко, потому что… мало у него французских стихов.

Пусть эти стихи манерны, пусть давно уже до них нет никому дела. Что с того! Он до конца будет верен своей роли. А букву «S» всюду — и в четверостишии, и в его плохом переводе — он напишет с длинными хвостами — чтобы побольше отзывало Казановой.

Галантная улыбка, и adieu. Adieu!

1962

Архиепископ Донат встретил их в зале капитула. Они поочередно приложились к простертой руке святого отца, преисполненные сознания собственной значительности, ибо на совет призвали также их — всякого рода знатоков своего дела и попечителей, а не только от века непогрешимых церковников. Уже одно то, что вопреки обычаю их не пригласили рассаживаться за высоким столом, чтобы затем почтить благоговейным вставанием парадный выход его святейшества и принять его благословение, но что архиепископ приветствовал каждого особо, свидетельствовало о серьезности и деловой сути предстоящего совета, где праздничность и не могла иметь места. Ибо при решении особо затруднительных вопросов архиепископ Донат утрачивал чувство высокого парения и снисходил до уровня мирской суеты, где разум, роющийся наподобие крота, иной раз мог оказаться даже более полезным, чем сверкающий в небесах. И архиепископ великодушно дал это понять собравшимся, что они приняли с благодарностью и смирением.

К назначенному времени все они были на месте, и архиепископ сотворил краткую молитву, в коей испрашивал у всевышнего для всех ясного рассудка, проникновенности и прозорливости, что помогло бы должным образом раз и навсегда решить дело и пошло бы на пользу и благо всему миру.

Далее он сказал так:

— Я призвал вас к себе по делу доныне неслыханному, каковое на первый взгляд кажется малозначимым, однако оно посеяло в моей душе тревогу, и я хочу услышать ваше откровенное о нем суждение. Речь идет об изобретении неких искусных мастеров из города Майнца. Изобретения подобного рода в наше предприимчивое время рождаются то и дело, иные из них становятся благом как для низкого, так и для высокого сословия, тогда как другие, противу коих мы и выступаем со словом увещевания, представляются нам происками дьявола. И отнюдь не каждое изобретение удостаивается быть обсужденным на таком уважаемом совете, куда вы приглашены по настоятельной надобности. Более пространно суть дела изложит вам брат Магнус, имевший и время, и помощников, дабы ознакомиться с ним подробнее. Выступи вперед, сын мой!

Чуть в сторонке за кафедрой стоял доминиканский монах, перед ним были разложены какие-то предметы, в силу исходившего от архиепископа сияния оставшиеся для многих из присутствовавших пока что незамеченными. Монах взял с кафедры несколько листков бумаги и разложил на длинном столе перед собравшимися.

— Взгляните, досточтимые, на этот шрифт.

Всем им доводилось читать книги, некоторые не усмотрели в листках ничего особенного. Из содержания же явствовало, что это — страницы Священного писания. Однако аббат Ефраим, занимавшийся смолоду в своем монастыре переписыванием книг, под началом которого еще и поныне находился отлично оборудованный, но по причине небольшой численности и малого усердия монахов, равно как и соперничества цехов, вяло действующий скрипторий, вгляделся в текст повнимательнее, и на лице его отразилось удивление. Он даже послюнил палец и попытался растереть буквы. Брат Магнус с интересом за ним наблюдал. Цеховой же мастер Эразм, чувствовавший себя среди высокообразованных мужей несколько стесненно, сразу увидел, что листы оттиснуты. Но чтобы кто-нибудь вырезал на досках целиком Священное писание — о такой невероятной работе ему еще не доводилось слышать.