Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

— Помнишь, как мы там у матушки Орешки, — такими словами он почти всякий раз начинал свою речь, обращаясь к Хеймару.

«Бедняга — он никогда ничего не замечал!» — подумал Хеймар.

Часов в десять Нора извинилась и пошла укладывать сына в постель. А Хеймара обуяло еретическое желание вдрызг напоить собеседника. Он заметил, как сильно действовал на того хмельной напиток. Ведь Яак вообще не дружил с бутылкой.

Когда Нора вернулась, оба они были крепко навеселе, Яак чуть больше, чем Хеймар. Одну бутылку уже распили до дна, и хозяин принес другую. Вскоре Яак пустился вовсю расхваливать Хеймара:

— Знаешь, Нора, он, когда был студентом, переводил Шиллера и Гете и еще вырезал эти, знаешь, рисунки на линолеуме…

На самом деле Хеймар никогда не занимался переводом ни Шиллера, ни Гете. Они не вдохновляли его, а вот два-три сонета Верлена, в которых звучало пресыщение жизнью, он действительно перевел и читал всем знакомым… А гравюры на линолеуме? Закончил ли он хоть что-нибудь? Да, кажется, не то одну, не то две. Зато как здорово выглядел стол, на котором валялись брошенные инструменты: комплект ножей, иглы, краска и валики. Почувствовав, что он все-таки далеко не прочь выслушивать похвалы несведущего Яака, Хеймар испытал какое-то унизительное отвращение к самому себе. На лице у него появилась, как тогда, в пору юности, немного снисходительная дружеская улыбка. Она как бы говорила: «Ну что ты, дружок, этак расхваливаешь меня? Я еще всерьез не брался за все эти штуки… Придет время, теперь уже скоро, и тогда…»

Словно павлин, некогда вызывавший восхищение, а ныне постаревший и забытый, откликнулся Хеймар на знакомый зов. Покинув свой запыленный и темный угол, важно, как на параде, выступил он, по привычке распустив хвост — хвост, который так обветшал, обтрепался и поблек. Обычный вид стареющего жуира!

Оба мужчины основательно напились. Сначала это испугало Нору, но вскоре она снова заулыбалась. Давние друзья — известное дело. Впрочем, разок она отозвала мужа в сторону, и тот, вернувшись к столу, объявил, что Хеймара они сегодня не отпустят.

Посоловевшим взглядом Хеймар все настойчивее следил за Норой. Его жгло нетерпение, ему хотелось понять эту женщину. Неужели она в самом деле любит Яака? Неужели нет ни трещинки в их счастье?

Когда Яак, изрядно пошатываясь, отправился в погреб за салатом из крабов, Хеймар остался наедине с Норой.

— Вы счастливы?

До чего же пошло — Хеймара прямо зло разобрало — прозвучал вопрос! Традиционный дебют охмелевшего мужчины. И в голосе наверняка эдакая псевдомефистофельская нотка.

Однако Нора не поняла, казалось, всей значительности вопроса.

— Конечно же! У каждого из нас своя работа. И мальчишка. Хотелось бы только, чтобы Яак уделял нам побольше времени. А он порою только к десяти и приходит домой — так его захватывает работа. Не запретишь ведь ему. На рыбалку тоже иногда ездит. Он, знаете, вроде маленького, навешал в своей комнате на стену разных рыболовецких снастей, я даже названий их не знаю. Скажите честно, не замечали ли и вы (первый раз она заглянула Хеймару прямо в глаза), что Яак во всем чуточку поэт? Он всегда так увлекается… Прямо боюсь за его здоровье. Впрочем, извините меня, я на миг покину вас, пойду помогу Яаку. Он, наверно, не может найти салат. А вы пока возьмите бутерброд с лососиной…

— Вы счастливы? — буркнул Хеймар, оставшись в одиночестве. — Возьмите бутерброд с лососиной…

Это была ирония. Высказанная непреднамеренно, она тем самым была еще сильнее.

Он утомился. Сплетенная им паутина незаметно, сама собой порвалась… В Яаке, неотесанном деревенском парне, а совсем не в нем, Хеймаре, находит эта женщина нечто поэтическое! Она только из вежливости слушала о его переводах! О его хороших переводах! А знает ли вообще эта женщина, кто такой Верлен?

Павлин, сидевший в Хеймаре, обиженно каркнул. Опять никого не восхитили его перья. Опять никто не предложил ему лакомств, которых он некогда ожидал для себя. С треском провалилась поза этакого искусителя. Неужели ему снова шагать в свой пыльный закоулок?

Хеймар налил себе коньяку по самый край рюмки и жадно опустошил ее.

«Возьмите бутерброд с лососиной!»

Он чувствовал, что напряжение спало, что его скоро развезет.

«Ведь я умен и интересен, — бессвязно размышлял Хеймар, — а Яак? Выходит, что он добрый малый! Почему у него все так хорошо получается? Почему у него и жена, и дом, и ребенок, и книга, которую перевели на русский? А у меня под кроватью — один лишь чемодан с рваными носками? Разве в мире так заведено?»

Хеймар всегда считал себя каким-то филигранно-тонким колесиком в огромном и грубом мировом механизме, колесиком, которому вот-вот и найдется подобающее призвание, неповторимое и крайне важное. В ожидании этого он с легкостью брался за медицину, перевод стихов, гравировку по линолеуму — вообще за все, к чему хоть немного лежала его душа. Однако тот уникальный прибор, для которого предназначалось колесико, до сих пор так никто и не смонтировал, да вряд ли когда-либо и смонтируют. И колесико станет обычной ненужной ржавой шестеренкой.

Хеймар провел рукой по лицу: нет ли уж на нем пятен от ржавчины? Да, а ведь Яак… Так где же справедливость?

Вот идут они, Яак и Нора, а вместе с ними салат из крабов. Ну что ж, будем играть роль до конца!

И хотя ему страшно хотелось напиться до чертиков, до беспамятства, он заставил себя сказать:

— Я чувствую, дружище Яак, что нам серьезно угрожает хмель. Мне, по крайней мере, на сегодня хватит.

Яак попробовал протестовать, но за стол они так и не сели. Стоя выпили последние рюмки.

— Яак, покажи другу его комнату, — сказала Нора и первый раз за весь вечер с благодарностью взглянула на Хеймара.

Они перешли в сени. Прохладный воздух слегка отрезвил Хеймара. А Яака прохлада, наоборот, разморила.

— Помнишь, как мы там у матушки Орешки… — начал он и, посапывая от прилива приятельских чувств, положил руку на плечо Хеймару. Но тут же Яак позабыл, о чем хотел сказать. Ступенька за ступенькой они начали подниматься по лестнице. В темноте виднелась белоснежная постель. Окно было открыто.

Обнявшись, они подошли к окну.

— Вон там, — Яак неопределенно махнул рукой, — мы посадим осенью грушу… мичуринскую. — Склонившись над подоконником, оба выглянули из окна.

— Видишь, вон там…

Хеймар не увидел внизу ничего, кроме дисковой пилы, которая стояла прямо под окном, рядом с дверью в погреб. Небольшая лампа бросала яркий свет на скошенные, кривые зубья… Хеймар искоса посмотрел на Яака. Тот, вконец размякший, почти висел мешком на плече у приятеля. Рот у него был чуть приоткрыт, тускло белели глазные яблоки. Стоило отпустить его — и Яак упал бы лицом и грудью на пилу. И тогда никто не посадит в углу садика мичуринскую грушу. Конечно, самому Хеймару пришлось бы тоже выскочить из окна, упасть подле Яака, разыгрывать видимость несчастья… Возможно, он вывихнет ногу. Это на худой конец.