Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

— Ну конечно… Не могут наладить насос, не держали бы скотину, — вскользь проезжается Тукк по чьему-то адресу.

— Не надо так горячиться.

— Чего горячиться! Из навоза булку не испечешь. Ходи каждый божий день, выручай их.

Времени хватает. Тукку торопиться некуда. По нему, пусть эти коровы хоть подохнут от жажды. Он сидит на скамье со сломанными ножками, выброшенной из хлева, вытаскивает из порванного кармана ватника сигареты. Тукк «чадит», как он сам именует свое курение. А Эйно пусть будет так добр, сходит в будку, откроет колодец, привяжет ключи к вожжам и вообще подготовит рабочее место. Не то опять что-нибудь полетит на дно, как несколько дней назад его, Тукка, портсигар.

Пока Эйно хлопочет у колодца, Тукк дымит возле стены хлева, как настоящая головешка. Гулко прочищает глотку, плюет на землю, деловито оглядывает владения Водолея.

— Это не иначе как смертоубийство, — звучат за облаком дыма суровые слова. — Вот она, животина. Даже ушами не прядает. Ребра наружу, как прутья корзины. Разве это лошадь?! Страшилище!

«Страшилище» не только прядает ушами, но энергично размахивает хвостом. Более того, лошадь роется мордой в охапке клевера, брошенного ей.

— Ешь, ешь, лошадушка! Бьют тебя часто, а жрать дают редко, — ублажает мерина Тукк.

Тукк перестает «чадить». Повязывает вожжи вокруг пояса: один черт знает, что может стрястись с этими ключами. Чего доброго, возьмут да и выскользнут в воду. Выуживай их! Он пристально всматривается в сумерки, как и механик во время своего прошлого визита, немного робеет, но встает на первую перекладину и начинает осторожно спускаться. В Эйно вдруг просыпается жалость, и он хочет пожелать ему счастливого пути, однако замкнутое лицо Тукка останавливает его.

Тишина. Только течет вода из насоса.

— Дергай вожжу! — раздается наконец приглушенный голос.

Эйно хватает скользкую веревку. На конце ее что-то тяжелое.

Внизу какой-то всплеск.

— Че-ерт! — ревет Тукк.

Эйно догадывается: Тукк небось свалился в воду. Барахтается там и шипит, как старый насос, который он разобрал.

В колодце снова слышатся всплески.

— Встал на опору? — спрашивает Эйно, готовый помочь.

— Где тут еще опора, — злится Тукк. — Одна труха. Зачерпнул полные сапоги.

Наконец оба, насос и Тукк, выбираются на сухую землю.

Старый кузнец бранится на чем свет стоит.

— Сволочи! — шумит он. — То молоток, то портсигар падает в колодец. Под конец и сам утонешь в этой дыре, как крыса… — Он прибавляет еще кое-что, чего не передать пером, и продолжает: — Я им покажу, как…

Эйно верит, что он и в самом деле покажет. Руки Тукка вздрагивают, вода в его кирзовиках хлюпает, когда старик идет к конторе. Злость разожгла в старом Тукке юное бойкое пламя.

Но когда Эйно запряг мерина в телегу и отвез насос в кузницу, мятежные искры уже погасли в Тукке и он, сопя, отыскивает в шкафу кожу для новых клапанов. Бормочет:

— До вечера не показывайся!

Эйно мог отдыхать до вечера, и бригадир скотоводческой бригады не потревожил бы его своими бесконечными жалобами на нехватку воды.

В ящике стола Эйно нашел заржавевшее перо. Сдвинул посуду в кучу и принялся писать. В школе он бойко писал сочинения. Кое-какие из них читали перед всем классом. Это было давно.

На следующий день в дорогу ушло маленькое письмо. Не возвышенная, высокопарная статья. Не любовное послание. То была частица его мира, его круга, его лошаденки, всего того, что бередило душу.

Он никому не сказал о письме. Ходил по пыльной тропе и щелкал кнутом. Шли дни, и в трубах, как и раньше, текла вода. В колодце шипел насос, словно обозленная змея, и наверху пела свою песню шестерня. Пока однажды летним утром не появился дядюшка Тукк. Вытащил из кармана свежую районную газету, раскрыл ее и разошелся:

— Здорово, парень, очень здорово! Я всегда говорил старому Ваазу, что из его сына выйдет стоящий мужик!

Под рубрикой «Перчинка» был помещен фельетон, его, Эйно Вааза, фельетон. От возбуждения задрожали руки, язык прилип к гортани. Его фельетон, его «Бесконечный путь», который он так долго таил в себе, устало вышагивая за дышлом. Его собственный фельетон о нем самом и о верном его соратнике — мерине. Фельетон о насосе Таракюлы, о механике, о фонде и поте, о тяжком труде, который гонит воду в трубы…

Теперь это разойдется повсюду. Но он, Эйно Вааз, не боится. Много он молчал во вьюжные ночи. Он был нем и кроток, когда его ругали без дела, что, мол, нет воды, хотя виноват был неисправный насос. Нет, пусть будет так! Сожалеть не о чем. Наконец-то распрямит он свою спину и пойдет так же непреклонно, как ходил по кругу в дождь и снег.

Он не знал, какое жжение вызвала у начальства свежая «Перчинка». До него докатилось лишь эхо. Иные языки со знанием дела говорили, что механик вырезал фельетон из газеты, спрятал в карман и все бормотал: «Ишь ты, какие когти, оказывается, у этого молчуна!»

Через несколько дней к колодцу подвозят электромотор. Заржавелый новый насос вычищают, и кузнец Тукк говорит, что ему и высморкаться не будет времени, если эта махина заработает. Пусть не беспокоятся, уж он-то знает, как с нею обойтись. Ого, уж если он, часовых и золотых дел мастер, жестянщик, столяр, словом, мастак на все руки, не приведет в порядок эту штуковину, кто же тогда с нею справится? Он, Мейнхард Тукк, который в старину красил и серебрил церковные башни, словно это набалдашники у трости… Он-то справится, ха-ха! И он усмехается, обнажая два сохранившихся клыка. А ты, малый, молчи и слушай. Слова такого, как я, старого человека, пойдут тебе только на пользу. Уж не думаешь ли ты, пучеглазый, что жить на белом свете легко и просто? Я, Тукк, испытал сполна, что жизнь куда сложнее, чем швейцарские водонепроницаемые часы. Вот и теперь все спешишь, горячишься, как скаженный. А я тебе вот что скажу: до работы разумный человек сперва покурит, глотнет дыму и только потом поглядит работе в лицо.

Сидит в коровнике, под навесом, прокопченный пророк, держит речь и дымит.

— Этот вонючий хлев, правда, не стоит того, чтобы устанавливать в нем новый механизм, но приказ выше нас, — рассуждает он.

Эйно смотрит со стороны, как ломают и ставят с ног на голову его маленький мир, и в душе у него что-то содрогается.

Старый Тукк и в самом деле глотнул изрядно дыма. Он же знает, что делает.

И когда все более или менее готово, Тукк посылает парня в магазин — неужто пускать мотор, не «обмыв» его?!

— За электрическую силу! — говорит старый Тукк и делает глоток из бутылки.

Эйно ничего не отвечает. На своем бесконечном пути по кругу он научился молчать. Он не находит, что сказать, глотает обжигающее зелье из бутылки Тукка и думает, что сегодня большой, важный день в его жизни.