Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

Батюшки, не ослышалась ли она, не померещилось ли ей?

От этих отчетливо и смело произнесенных слов Мирьям бросило в жар. Не разумнее ли пуститься бегом по безлюдному мосту? И все же она лишь прибавила шагу да крепко прижала к бедру сумочку, словно боялась потерять ее.

Однако топот позади не умолкал. И вскоре снова послышалось:

— Хау ду ю ду, май дарлинг?

На этот раз Мирьям бросила через плечо:

— Чего ты? Отстань, дуюдульщик. Смотри, а то полицейского позову…

— Послушай-ка… Ты что сразу колючки выпустила, милая? — спросил незнакомец на чистейшем эстонском языке.

Когда минуту спустя Мирьям выбралась из темноты на свет уличных фонарей и украдкой оглянулась, она узнала того самого долговязого матроса с брезентовым мешком за плечами, которого недавно видела на сходнях. Свет падал прямо на его угреватое лицо, серые глаза улыбались, рот дружелюбно растянулся, широко обнажив зубы. Стало быть, эта каланча — не скандинав, не ирландец и даже не обыкновенный англичанин, а просто-напросто эстонец, может быть, к тому же, и родом-то из этих самых мест.

И Мирьям, уже достаточно взрослая и рассудительная, чтобы знать себе цену и не преувеличивать чужих достоинств, сердито сказала:

— Вот уж скажут, так скажут по-морскому, и берегись, если дура… Думают, всех других мешком из-за угла ударили! Англичанин, мол, да и только, а не какой-нибудь мужик от плуга.

Но парень не испугался, подошел к ней совсем близко и удивленно протянул:

— Ну и ну-у…

— Чего «ну и ну-у»? — еще заносчивее спросила девушка.

Воцарилось молчание.

Наконец матрос сказал:

— Вот дьявольская история, нечего сказать. Гляди, брат Михкель, где пришлось усы подпалить. Ты сам не свой от радости: знакомая девочка встречает тебя в порту… тут долго думать нечего — спеши на берег и предложи проводить! А тебе заместо того… смотри, как бы с жизнью не расстался. Вот уж я, бедняга, никогда не поверил бы, что ты за эти три-четыре годика этак выросла да зубки отточила.

— Кто? Я? — спросила Мирьям.

Матрос подошел поближе, коснулся ее раз-другой локтем, стал поправлять свой вещевой мешок. Нет, в самом деле, не чересчур ли прыщеватое у него лицо? Да и глаза вроде малость ненормальные — слезятся, а веки красные. Зато нос до чего красивый — с горбинкой, а зубы — словно из фарфора, белоснежные, так и поблескивают. Но, поняв, что в ней просто-напросто пытаются пробудить любопытство, Мирьям вскинула свою русую курчавую голову, вновь приняла надменный вид и, пожав плечами, сказала:

— Вот что! Думаете, на приманку попадусь? Видывали на белом свете людей и посмекалистее вас, молодой человек.

— Как это понять — «на приманку»? — спросил матрос.

Мирьям ответила:

— Как? Будто сами не знаете?

Матрос засмеялся.

— Нет, и впрямь не знаю.

Тут Мирьям, наморщив нос, насмешливо бросила:

— А так — что мы будто бы знакомы или как там… Я-то, во всяком случае, впервые имею честь видеть вас!

Но парень все с той же улыбкой, хитро сощурив глаза, глядел на девушку, и она, запинаясь, добавила:

— Не припомню… право… чтобы я видела вас раньше. Вы просто голову мне морочите. Хотите завязать разговор и пойти со мной. Будто я ваших планов не понимаю.

— А я, ей-же-ей, видел тебя, и — тысячу раз, — сказал матрос и тут же назвал место, где он когда-то работал, напомнив Мирьям о времени, давно забытом ею.

Снова поправляя свой серый дорожный мешок, матрос добавил:

— Да, я знаю тебя, дорогая сестра во Христе. Ты по божьей воле не очень-то изменилась. Уже в ту пору была статная девочка, и, когда мне сказали, что тебе пошел всего четырнадцатый год, я не хотел верить… Лицом ты… точь-в-точь как тогда. Ну как, теперь веришь мне?

— Может, и так, но… — буркнула Мирьям.

И долговязый моряк, по-приятельски подтолкнув ее, вдруг сказал:

— Ах, ты все еще не веришь? Ну, в таком случае я напомню тебе вот о чем: под коленом у тебя большое родимое пятно. Ведь правда, а? Бывало, бегала в коротеньком ситцевом платье до колен. В те времена, несколько лет назад, была такая чудная мода — каждая женщина норовила показать свои барабанные колотушки, ха-ха-ха! А ведь ты рано повзрослела, уже тогда была высокая, почти как сейчас.

Они шли опустевшей улицей, впереди них двигались рядышком две длинные тени.

А матрос спрашивал все настойчивее и шарил при этом у себя в карманах, словно искал, что бы сунуть в рот.

— Ну, разве не так, барышня?

Молчание. Наконец Мирьям ответила:

— Может, и так. Почем я знаю, кто, где и когда меня видел. Я ведь уже не ребенок, который шагу никуда не ступит.

И поскольку вопрос, видимо, был исчерпан, она сказала, с присущей ее возрасту легкостью перескакивая на другую тему:

— А вы так поздно вошли в порт… Издалека небось, раз пораньше не успели?

— Чего там, всего-навсего из Гулля, — отвечал парень.

— А как вас зовут? — еще через минуту спросила Мирьям.

Матрос быстро ответил:

— «Аннабелла».

— «Аннабелла»?

— Да, «Аннабелла», — кивнул он.

И девушка, имевшая в виду совсем другое, запинаясь сказала:

— Это, наверное, название вашего корабля?

— Да, корабля, — ответил матрос.

Вокруг делалось все тише, ночь постепенно вступала в свои права. Улицы, ставшие желтовато-пепельными, то и дело перекрещивались друг с другом; широкие и прямые, они, казалось, теснили окружавшие их дома в один длинный строй и, убегая, терялись в сумерках. Небосвод теперь был словно озарен невидимым источником света, который находился где-то вверху… Полицейский от скуки насвистывал мелодию модного фокстрота. Вдруг откуда-то из бескрайней дали донесся монотонный звук, навевающий печаль и необъяснимым образом вызывающий представление о пятнах бурой краски — резко очерченных, имеющих форму правильных кругов: тюмм, тюмм, тюмм… Это кто-то спешил куда-то по опустевшим улицам города в извозчичьих дрожках, и стук тяжелых лошадиных подков, усиленный царящей вокруг тишиной, широко растекался в ночном пространстве.

Мирьям охватила беспричинная грусть, девушка вдруг снова почувствовала себя бесконечно одинокой, покинутой. И сказала, глубоко вздохнув:

— Я спрашивала ваше собственное имя… Если вы меня знаете, то… ведь и мне вас тоже надо бы знать.

— Александр, — ответил матрос, и, взяв руку Мирьям, продел свои пальцы между робкими пальцами девушки.

Мирьям жила на краю города, там, где начинались крестьянские поля.

Она выбрала самый длинный путь к дому.

Кто знает, где они бродили в эту теплую августовскую ночь и о чем всю ночь разговаривали, но на следующий день матрос со своим заплечным мешком уже спозаранку появился в предместье. Одну руку он держал в кармане, медленно, с прохладцей шел вдоль улицы и наигрывал на губной гармонике. Он, видимо, знал множество мелодий и, закончив одну, тут же переходил к другой. Быстрые польки сменялись грустными вальсами, за экзотическими танго следовали знакомые хороводные песенки, обычные для деревенских гулянок. Он попробовал было и сам спеть кое-что, но голос у него был не слишком-то красивый и сильный, и моряк снова приложил к губам свою великолепную, поблескивающую на солнце жестяными боками гармонику, — она рассыпалась трелями, словно жаворонок.