Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

— Идут, — сообщил пярнувец, который следил за дорогой.

В самом деле, медленным шагом приближалась прижавшаяся парочка, казалось, они совершенно забыли о посторонних. Но как только заметили, что мы поднимаемся, отпустили руки, разошлись по тропкам.

— Заговорить о Юри? — спросил я быстро военного.

— Если к слову придется…

Парень подошел первым — молодуха медлила — и тихо извинился: мол, вдруг так страшно схватило живот, что прямо ни с места…

Иногда темнота бывает сверхмилосердной: он не увидел, как наши лица расплылись в улыбке. Или догадался и без того? Ведь извинение-то было неубедительным и наивным. Видимо, поняв это, он развил целую теорию о расстройстве желудка, и у нас некоторое время вокруг этого еще вертелся разговор.

Мы втроем шли впереди, пярнувец с хозяйской дочкой сзади. Где-то за болотом рдел краешек неба. Вечерняя или утренняя заря — разбираться охоты не было. Там повседневность, обычная жизнь, люди. Напоминание об этом уже само по себе настолько подняло настроение, что я решил продолжить тему о расстройстве желудка.

— Знаете, — сказал я тому, который считался зятем, — у исхудалых людей, таких, как мы с вами, причиной желудочных приступов бывают нервы. Сильное неожиданное переживание, вроде страха или испуга, нарушает нормальную перистальтику кишок, и вот тогда-то и возникает болезненная потребность опорожнения… Это все равно как, бывает, возникает потребность выговорить все, что лежит на душе. Конечно, если такая штука захватит человека в каком-нибудь интимном положении, то может быть очень неловко…

— Вы что — доктор?

— Да нет. Я больше интересуюсь психологией.

— Ага, значит, копаетесь в душе. — Он с заметной неприязнью разглядывал меня. — Стараетесь исследовать человека, как доктора исследуют лягушек, и крыс, и?.. — Голос его оборвался на высокой ноте.

— Нет. Сейчас я не занимаюсь исследованием. Хотел лишь сказать, что если в дальнейшем у вас еще случится такое с животом, то нигде, кроме как в нервах, причины не ищите… Мне кажется, что разговор с Юри не очень-то хорошо подействовал на вас.

— Юри? Юри — это заковыка, — произнес он вдруг. Но тут же спохватился и добавил: — Но это к делу не относится… И нервы в общем-то у меня в порядке. — И он тут же коротко рассказал, как ему однажды в немецком концлагере пришлось целую ночь провести между двумя трупами, чтобы самому не стать третьим, которого утром отправили бы в могилу…

— Вы были у них в плену? — воскликнул военный. — Как же это случилось? Такой молодой с виду, в то время совсем еще мальчишка!

— Семнадцать исполнилось. Схватили при первой же облаве и хотели было вместо двоюродного брата-комсомольца меня отправить на тот свет, потому что, к несчастью, у меня было одинаковое с ним имя и рост такой же, и глаза и волосы у нас были одинакового цвета…

— Значит, здешний мужик?

— Из Мыйзакюла.

— И хорошо знаете местные обстоятельства и условия?

— Так себе. Сами видели.

Разговор становился односложным, ни к чему не приводил. То ли из боязни, что муж попадет впросак, или из необходимости поддержать его, молодуха подошла к нам и вообще спутала нам разговор — завела речь о густой росе и хорошей завтрашней погоде, которую надо было ожидать…

И нам было неловко выспрашивать. Возникало чувство что предположения военного о взаимоотношениях молодой пары вроде бы подтверждались. Оно усугублялось и тем, что хозяйка постелила парню вместе с нами в хозяйской комнате, а дочь отослала в заднюю каморку. Разве супругов так бы разлучали?

Странно, что старшие хозяева не проявляли ни малейшего интереса к результатам нашей вылазки за раками. Даже полусловом не коснулись этого, будто знали наперед, что все окончится именно так, как оно и окончилось. Пожелали только хорошенько отдохнуть и без провожатых ночью не выходить. Мол, вокруг расхаживают патрули, приданные в помощь милиции, и они могут к незнакомым пристать с вопросами…

Итак, опять под надзором? К тому же двойным. Мы завалились на постели, но сон не приходил. Снова и снова вспоминались хозяйкины ночлежники, которых нельзя было оставить вместе. И почему это болотные сосны так загадочно шепчутся?

Я прислушивался, но ничего не расслышал. Попытался поглядеть в окно, насколько это удавалось с кровати, — никого не увидел. Смотрел, пока вконец не устали глаза; под самое утро я забылся кошмарным сном. Проснулся от слов:

— Уже утро, начнем двигаться. — Пярнувец сидел на краю моей постели и толкал меня в бок, словно ребенка, которого трудно разбудить.

В глаза ударило яркое солнце. Несмотря на это, я сразу заметил: кровать зятя у другой стены была пустая, аккуратно застеленная одеялом. Взглянув в угол, где должны были находиться наши рюкзаки и снасти, я увидел, что там пусто.

— Что случилось? — вскочил я.

— Снесли в сарай к машине. Яак хочет немедленно уехать. — Тут же в дверях показалось помятое, невыспавшееся лицо военного. Я понял, что они оба не сомкнули глаз и теперь спешат как можно скорее убраться из этого обетованного рыбного края.

Сполоснув у колодца глаза, я, казалось, смыл из сознания и вчерашнее наваждение. В самом деле, к чему медлить? Нет среди нас ни преследователей, ни исследователей — с какой же тогда стати позволять впутывать себя в эти сложные истории! Лучше долой отсюда. И чем скорее, тем будет вернее!

От амбара шла хозяйка, под мышкой мерка с мукой, на устах заботливые слова:

— Веки-то хоть смежили? А то старик поехал детей отвозить, ходил и гремел… И им тоже невтерпеж, до вечера не могли дождаться…

— Так молодые уехали?! Жаль… Не могли вам помочь…

— Да, что поделаешь, работа не дает. У каждого своя работа.

Она предложила на завтрак молока и посоветовала пойти на речку, чтобы наловить себе свежей рыбки.

— По дороге, может, наловим из какой-нибудь речки, — ответили мы, заплатили за молоко, поблагодарили и сели в машину.

— Поезжайте одним колесом по ржи, тогда не провалитесь в колею! — любезно поучала хозяйка, стоя на каменном приступке, словно памятник женщине-труженице. — И не поминайте лихом… Такая уж она есть, эта жизнь на болоте… Хотя ничего худого… Всюду тот же народ — и в городе, и тут, на болоте…

Поневоле запала в память эта женщина, стоявшая на синеватом каменном приступке. Невысокая, жилистая, проворная и бойкая, всегда с легкой усмешкой в уголках губ, за словом в карман не полезет… Но что у нее на уме — лучше не пытайся угадать. Поди пойми ты болотные сосенки — чахлые, истерзанные и молчаливые, вечно молчащие, над землею стелющиеся, но все же более жизнеспособные и долговечные, чем могучие сосны…

Болотные сосны… Никогда не шумят на ветру их вершины, и никогда не выставят они навстречу бурям грудь. Лишь гнутся, кривятся и приспосабливаются. А что уж говорить о прижавшихся к земле карликах, у которых мох во рту…