Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

Не оглядываясь, выехал я за ворота выгона. Терпкое дыхание болотного багульника, торфа и гнилой земли осталось у нас в памяти после этого хутора. Стало жаль этих людей, так же как и тех, кто однажды на Ласнамяэ ждал белый корабль… Навести давно уже не судоходная река — даже самая ретивая мечта не вынесет пароход на гребень ее волны.

Спустя годы до слуха моего дошло известие о перестрелке за Смертным ручьем, на далеком Болотном острове. Говорилось там и о молодом офицере из особой части, которому в интересах дела пришлось под видом зятя семьи Пехков исполнять роль посредника между «лесными братьями», чтобы выяснить их связи в округе и с заморским миром. Свое задание он выполнил с честью. Но жизнь его была оборвана пулей из кустов, когда он указывал своим дорогу, на том самом пригорке, перед мостом с жердяным настилом, откуда мы однажды разглядывали незнакомый приболотный хутор…

Того, кто стрелял, не схватили. В бункере, разрушенном и опаленном огнеметом, нашли изуродованный женский труп. Вскоре пошел слух, что исчезла хозяйская дочь. Стариков попросили опознать ее в обгоревших останках. Они не признали, показав письмо, в котором дочь извещала, что она утопится в колдобине из-за любви — и труп ее пусть не ищут…

Болотные сосны жилистые и живучие, они гнутся, сгибаются хоть до самой земли, но не сдаются, снова и снова тянутся вверх…

На следующую весну старики вступили в колхоз, они без конца ищут, хотя и не находят то место, где могла утонуть их дочь…

1962

Ты советовал мне, Ааду, взяться за перо и описать эту пиратскую историю, которую я рассказал тебе прошлой осенью на пристани Виртсу. Осенью мне было не до того; когда же зимой наш траулер сковало льдом под Ригой, все уехали домой, а я остался на корабле за вахтенного, пришло самое время. И тут мне стало ясно, как божий день, что одно дело рассказывать свою байку так, от нечего делать, и совсем другое — переложить ее на бумагу. Когда рассказываешь, слов полон рот, для бумаги же никак не подыщешь нужного. Несколько лет я был председателем колхоза, писал акты и доклады, а вот чтобы настрочить свою историю, рука, того, дрожит… Немало я прочитал историй, написанных другими, — прочитал дома, на островке Ухта; у меня вообще изрядная библиотека о рыбаках. Да и здесь, в рубке траулера, под рукой дюжина книг, хотя сам я никогда еще не писал ни строчки для печати. Но, ежели ты считаешь, что дело стоящее я с изюминкой, поменяй имена, поправь что, коли нужно, и пусти под своей фамилией.

Это случилось в те времена, когда на нашем островке еще не было электричества и председателем рыбачьего колхоза, первым председателем, был я, Хейно Окиратас, сын Лийзи.

«Случилось» — не совсем подходит здесь, потому как на маленьком нашем островке, насколько мне известно, никогда не случалось ничего такого, чтобы молва разнесла это далеко за пределы самой Ухты. Но и в уединенных местах и безо всякой молвы происходят дела, надолго оседающие в памяти очевидцев, хотя посторонние о них ничего не знают. Да иной раз и лучше, чтобы люди не трезвонили ни о событиях маловажных, ни об уединенных местах. Я вот уже почти четверть века примаком на острове Ухта, но никогда еще не слышал, чтобы коренные ухтусцы жаловались, что-де их островок малоизвестен и незаметен. И пожалуй, как раз из-за малости и уединенности Ухты ее миновало не одно тяжкое испытание. Скажем, последняя война.

Когда в 1941 году осенью немцы захватили эстонский материк и острова, Ухта показалась им пунктом столь незначительным, что они даже не разместили на ней своей охраны, как это произошло на более мелких, но близких к открытому морю островках. Узкая низкая безлесная полоска острова, десяток-другой рыбацких домишек, разбросанных здесь и там, школа, бакен с мерцающим огнем и полдюжины ветряков — все это было как на ладони, если смотреть с материкового побережья. Какую туда еще охрану! Главное, чтобы вовремя сдавали рыбу.

Я, уроженец Сааремаа, попал на Ухту в октябре сорок четвертого, когда Сааремаа был еще в руках немцев. Дважды меня задевали пули: первая под Великими Луками вошла в правое плечо, вторая на нарвском плацдарме ужалила в левую ногу. Меня демобилизовали из Эстонского корпуса и поставили заведовать рыбным пунктом. Вояка из меня был уже неважный, но на уединенном островке я пригодился. Тут на рыбном пункте я и увидел Ирму, а потом мы поженились; тут на островке родились Танель и Тийу. А когда двадцать лет назад на Ухте основали колхоз, Хейно Окиратаса выдвинули в председатели. Хейно Окиратаса, сына Лийзи.

Ты усмехаешься, что здесь, в письме, я задел свою старую болячку. Я тоже смеюсь, хотя это место и сейчас еще малость свербит. Тогда-то оно свербило сильно, даром что за спиной у меня остались и старое время и война. Чертовски здорово было мне тогда — меня, а не кого другого, меня, сына Лийзи, выбрали председателем. И сын Лийзи стал доказывать, что он достоин этого имени и чести…

Если эти мои строчки в самом деле дойдут до людей в напечатанном виде, читатель может озлиться и спросить: к чему, мол, такое длинное вступление, когда же начнется сама пиратская история? Минутку терпения! Я сам ведь и был тем пиратом, тем корсаром! Не рассказав о себе, я бы только запутал всю историю.

Мне исполнилось десять, когда мать определила меня пастушонком к Кангру, хозяину из нашей деревни. Я был не ленив, хотел зарабатывать свой хлеб честно, чтобы хозяин не ворчал. Да разве же грешник не поскользнется, особливо когда у него сильное влечение к чему-то…

До школы, семи лет, постиг я грамоту, с этих пор и посейчас книга стала самым большим искушением в моей жизни. У Кангру было много книг, хозяйская дочь училась в гимназии, она порой давала мне книжицу с собой на пастбище. Из гадкого утенка вырастал лебедь с сильными белыми крыльями, а пастушонок, уткнувшийся в книжку, когда его овцы пировали на зеленях Пээтера Круусааука, получал от матери взбучку по наказу хозяина.

Тринадцати лет я работал уже на другом месте. Батраком у Яана Сяйнасте на разных полевых работах. Соседский батрак, когда нахал, не выпускал самокрутки изо рта, говорил, бывало, что негоже жать без сугрева. И это не так уж нравилось хозяину. Меня к табаку никогда не тянуло, ни тогда, ни позднее, но было свое пристрастие и у меня, батрачонка. Пахал я и читал «Принца и нищего»: вожжи на шее, книга в руке, а сам шагаю за плугом. Белолобый смирен, тащится размеренным шагом — борозда и страница, страница и борозда. Когда хозяин увидел, крякнул, а я — книжку за пазуху, под рубаху, поближе к сердцу. Скорее уж принцем, чем нищим, я казался себе, ведь и я, «страшилище» безмужней Лийзи, в мечтах видел себя королевским сыном.