Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

Оба случая объявили делом рук коммунистов. Но поезд сошел с рельсов из-за неумелых действий машиниста, по крайней мере так утверждал Оскар. Конечно, он, Эннок, не единственный, кого оставили в городе, но его деятельность ограничилась тем, что он нашел двух надежных товарищей. Рабочих с суконной фабрики еще рано было считать своими людьми, но он надеялся, что и на них вскоре можно будет опереться. Если бы все не случилось так внезапно, если бы он хоть двумя неделями раньше знал, какие задачи его ожидают, он, может быть, действительно уже смог бы взрывать поезда, кто знает…

— Вы знаете Яана Эннока?

Такого вопроса Эннок не ждал, ему вдруг показалось, что все пропало, что они играют с ним, как кошка с мышью, что они уже с самого начала знали, кто он такой. Он чувствовал, что надо отвечать быстро, сейчас нельзя медлить — молчание равносильно признанию. Следователи всегда стараются захватить врасплох, это их уловка. Но он не мог раскрыть рот, удар был слишком неожиданным… Однако нельзя же так глупо молчать, пусть даже все уже решено.

— Кого?

Хорошо, что хоть так догадался буркнуть.

— Яана Эннока.

Эннок медленно покачал головой. Кто им подсказал это имя? Даже Мадис не знает его настоящей фамилии… А может, все-таки знает, его снимок с настоящей фамилией когда-то был помещен в газете. Для Мадиса он Эдмунд Мятлик. Правила конспирации требовали, чтобы он был Мятликом. Кто это смеется? A-а, это следователь, он смеется так, как будто в самом деле обрадован. Теперь надо быть начеку.

— Значит, вы не знаете Яана Эннока?

Эннок заметил, что девичьи глаза следователя, оттененные длинными ресницами, уже не смеялись. Собственно, в них не виднелось искорок смеха и раньше, когда рот смеялся, они все время оставались холодными, и этот холодный взгляд был прикован к Энноку.

— Не знаю, — ответил Эннок. Отрицать — это было все же единственно правильным.

Следователь опять засмеялся, на этот раз — всем лицом. Он был и в самом деле чем-то доволен, может быть тем, что удалось загнать допрашиваемого в тупик? И тут Эннок услышал, как открылась дверь. Он знал, что это вошел шорник; всякий раз, когда открывается дверь, входит шорник. Сегодня Занден нетерпелив, как и вообще последние дни, — поспешил вызвать палача, а ведь допрос едва начался. Видно, уверен в своей версии и ему не терпится получить подтверждение. Эннок не повернул головы — надо показать, что он не боится того, что сейчас начнется, он не станет петь ту песню, которой ждет Занден. О, если бы его, Эннока, последний предел оказался далеко, так далеко, что они потеряли бы терпение раньше и поставили его к стенке. Эннок снова весь напрягся: вчера шорник ударил, не говоря ни слова, может и сегодня так сделает. Все же плечи вздрогнули. Надо крепче держать себя в руках, воля не должна слабеть, если ослабеет воля — это уже и есть предел. Смерть должна наступить раньше. Эннок все время смотрел на следователя, не отводя глаз, это казалось ему сейчас самым важным, это как будто помогало отодвинуть рубеж подальше. Странно, почему не закрывается дверь, почему ее так долго держат открытой? И вдруг слух Эннока уловил шаги нескольких человек. Он не повернул головы, какое ему дело до вошедших. Один из них волочил ноги, так тащатся избитые заключенные… Вдруг арестован Мадис или Оскар?

Следователь встал и поспешно шагнул навстречу вошедшим. Послышался звук передвигаемого стула, кто-то дышал тяжело, по-видимому тот, кто волочил ноги.

— Посадите.

Это бас Зандена.

Следователь подошел к Энноку.

— Арестованный Эннок, встаньте!

Эннок продолжал сидеть.

Кто-то схватил его за плечо. Незнакомый голос крикнул:

— Встать!

Теперь Эннок поднялся.

— Повернитесь!

Это опять Занден рычит басом.

Эннок повиновался. Он успел собраться с силами, он был готов ко всему, даже к встрече с Мадисом, даже к тому, что перед ним окажется кто-нибудь из таллинских товарищей, он еще верил в себя, по крайней мере старался верить в себя.

Теперь он увидел вошедших. Они находились близко. Комната была небольшая. Трое из них были неизвестные ему мужчины. Взгляд Эннока еле скользнул по ним, он во все глаза смотрел лишь на одного человека, на седую старую женщину. Там сидела женщина, которую он сразу узнал. Слава богу, хозяйка осталась жива… Неужели она тоже арестована? Но что же с ней случилось, почему ее руки и ноги так вяло висят? О, господи, она парализована! Чувство вины, охватившее Эннока, не позволяло ему посмотреть женщине в глаза, потом он все же заставил себя это сделать: ему хотелось попросить прощения у парализованной, и взгляд его невольно стал теплее.

На Эннока смотрели тусклые глаза. Видят ли вообще эти глаза, узнает ли его женщина? Эннок желал, чтобы она его узнала, хотя для него было бы лучше, если б этого не случилось. Что значат сейчас эти палачи, следящие за ними? Главное, чтобы старушка поняла его, поняла, что он жалеет и просит прощения, хотя исправить уже ничего нельзя.

— Видели вы когда-нибудь раньше этого человека?

Эти слова Зандена были обращены к женщине. Голос его звучал не злобно, а рокочуще-мягко, и все же старушка вздрогнула — так, по крайней мере, показалось Энному. Теперь в глазах женщины появилась жизнь, в них проглянул испуг, у Эннока создалось впечатление, будто она боится не Зандена, а его… видит в нем свою беду, свою смерть. Эннок волновался, он с трудом владел собой, желание попросить у женщины прощения становилось все сильнее.

— Вы меня поняли? — спросил следователь у парализованной. Он по-прежнему говорил мягко. — Знаете ли вы преступника, который стоит перед вами? Не пытайтесь говорить, это вас утомит, мы поймем вас, если вы просто кивнете головой. Знаете вы его или нет?

Эннок не смог сдержаться.

— Я не преступник! — произнес он возбужденно.

— Молчать! — крикнул ему Занден и снова обратился к женщине. — Мы ждем, госпожа Гренберг.

Энноку почудилось, что теперь женщина узнала его. Ему было безразлично, кивнет она или нет, он волновался не из-за этого, он боялся осуждающего взгляда, боялся упреков, которые мог прочесть в этом взгляде. Понимает ли несчастная, что он сожалеет и просит прощения, понимает ли она это? Эннок вдруг осознал, что он, ища пристанища, поступил как эгоист, что он не имел права подвергать опасности старую женщину, совсем ему чужую. Просясь к ней на ночлег, он сказал, что идет издалека и что ему предстоит еще долгий путь, что он здесь никого не знает и поэтому вынужден таким образом искать крова. Хозяйка ни о чем не спрашивала, долго смотрела на него, ни слова не говоря, и наконец пригласила из коридора в комнату. Только потом, за горячим чаем, Эннок добавил, что хотя он и не злоумышленник, но лучше будет, если никто не узнает, что он тут ночует. Тогда у Эннока осталось впечатление, что женщина поняла, кто перед ней находится, иначе она не спрятала бы его от соседки. Эннок и сейчас думал так, но чувства вины это не смягчало.