Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

В то утро она подняла штору в столовой и посмотрела вниз, во двор. Там не оказалось ничего интересного, а в комнате было много пыли. Раньше не бывало так пыльно, но кому станешь жаловаться, что теперь все иначе, чем раньше. Война оставила свои следы: на потолке в столовой несколько глубоких трещин, отколот большой кусок штукатурки. И — пыль.

Минна заводит граммофон. Это она делает всегда, когда убирает. Чтобы не было так тоскливо. Действительно, кажется, так веселей.

Стенные часы пробили без четверти десять. Скоро придет немец, всего только жалкий пленный солдат, но все-таки немец.

Безделушки останутся непротертыми? Ну и пусть! Слоники, стеклянные шары, глубокомысленная собачка, коробочки и шкатулки, негритенок, кусающий арбуз, и фарфоровая пастушеская идиллия — нежно целующаяся пара. Пусть все так и останется. Сейчас придет немец, а немец точен. Всегда.

Сколько ему лет, неизвестно. Он молод. А проуа Минна? Она не так молода, но главное — она считает, что выглядит моложе своих лет. В бане со спины ее можно принять за крепкого, плечистого мужчину, но сейчас, с высоко уложенными светлыми локонами, в узкой, очень короткой юбке, она выглядит женственно.

Уже без четверти десять, а проуа Минна еще не решила, пригласить ли немца в столовую, как в прошлый раз, или в кухню — там теплей.

Но есть еще и другая причина. Не те уже времена, чтоб их принимать в столовых, не те времена…

Времена другие. Но немец такой же. Точный.

Часы бьют десять.

— Простите, герр Лотар, что приглашаю вас в кухню. Там теплее, топится плита. Всюду невыносимо холодно. В двух комнатах разбиты окна. Стекол не достать. Вы же знаете.

Проуа Минна говорит с ним по-немецки.

Немец кивает.

Минна провожает его в кухню. Все так и есть, как она сказала: здесь тепло и топится плита. Ослепительно белая скатерть, бумажные салфетки, чашка для кофе — золото и кобальт, бутерброды с яйцом и колбасой.

Немец как немец, шинель потрепанная и без знаков различия, но он тщательно причесан, щеки выбриты, он чист, словно только что из ванны.

— Вы опять без конвоя, один?

— Да, совсем один.

— Отпустили?

— Они доверяют. Как и вы. Не все немцы фашисты.

— Вы не фашист?

— Нет.

— Это вы теперь так говорите, война-то проиграна, — горько усмехается проуа Минна. — Наверное, и мой мальчик где-то говорит так же. Что же делать, пусть говорит! Главное, что он жив и вернется домой.

— Фрау Минна…

— Молчите. Я понимаю. Все понимаю. Я тоже мать. Не надо объяснять, я вас не осуждаю. — Она наливает кофе в чашку — золотые края и кобальт. — Все еще строите, герр Лотар?

— Дом скоро будет готов.

— А потом?

— Неизвестно. Может быть, нас еще оставят строить, восстанавливать разрушенные дома.

— И вы не огорчаетесь?

— Нет, фрау Минна. Ведь это счастье, что мы можем строить. Мы слишком много разрушили. Если бы немцы только строили, это было бы счастье. Если нам только дадут строить…

— Вы сказали — если дадут, герр Лотар?

Немец кивает. Он не блондин. У него длинные темные волосы, зачесанные за уши.

— Сколько вам лет, герр Лотар?

— Двадцать пять, фрау Минна.

— Моему сыну исполнилось двадцать три.

— Где он?

— Его нет. Еще нет.

Часы бьют половину одиннадцатого.

— Говорят, он в плену.

— В России?

— Конечно, — кивает женщина со светлыми локонами. — Я жгла бумагу. Пепел был как какой-то корабль или возок. Я надеюсь… может быть, он тоже военнопленный, как и вы, герр Лотар. Это было бы счастье.

— Да, фрау Минна, это действительно было бы счастье.

— И на дочку я гадала. Но о ней я не беспокоюсь. Они бежали на лодке. Зять и она. Они взяли с собой меха, ткани. Мой муж думает, что лодка могла затонуть из-за рулонов ткани. Она была невелика. Но я не верю. У меня сердце болит только о сыне. Ему так шел мундир. Он был элегантен, мой мальчик. Ну, кушайте, герр Лотар, не стесняйтесь. Разрешите, я вам налью еще чашечку. Кофе достаточно крепок?

— Кофе очень хороший.

— Особенно я вспоминаю моего мальчика, когда натираю паркет. Потом сажусь где-нибудь, руки как свинцом налиты, и чувствую, что не в силах подняться. Наши полы натирал он. Он любил танцевать. Надевал шерстяные носки и скользил из комнаты в комнату. Потом звал меня. «Смотри, мамуся. Смотри, как я твои полы натанцевал», — говорил он. Ничего не могу поделать, сын мне милее, чем Хилья. А сахар вы не берете?

Немец отрицательно качает головой.

— Как же так? Только богема пьет без.

Часы бьют три четверти одиннадцатого.

— Было так грустно, когда он ушел на фронт. Все было так грустно. Пытались забыться. Иногда приходили офицеры, играли в бридж. Сейчас в той комнате окно разбито. Стекол ведь не достать. Что-нибудь пили, немного танцевали. Они были очень симпатичные, галантные люди. Немец всегда галантен.

— Не всегда, фрау Минна.

— Я знаю многих.

— Меньше, чем я.

— Сколько вам лет, герр Лотар?

— Двадцать пять, фрау.

В эту минуту в дверь кухни постучали. Немец встает.

— У вас из-за меня не будет неприятностей? — спрашивает он.

— Обождите, — приказывает женщина. Она подходит к двери и прислушивается. — Кто там?

— Тетя!

На лице женщины удивление: ее окликнули по-русски.

— Что вам нужно?

— Откройте, тетенька!

Женщина закладывает дверную цепочку и приоткрывает дверь. За порогом стоит ребенок, посиневший, в отрепьях, и протягивает сквозь щель руку.

— Что тебе нужно?

— Хлебца, тетенька.

— Уходи! — произносит женщина равнодушно.

Ребенок не понимает эстонской речи, его рука — в приоткрытой двери, посиневшая от холода. Он видит стол, белую скатерть, красивую чашку и бутерброды! Он замирает, потом лицо его искажается горькой гримасой.

— Хлебца, — просит он тихо.

— Убери руку, а то ее прищемит дверью и будет больно. Слышишь, что тебе говорят?

Но ребенок не понимает чужого языка, он видит стол, красивую чашку и бутерброды!

Женщина отталкивает руку и захлопывает дверь.

Молчание по ту и по эту сторону двери. Часы в столовой и в кухне одновременно бьют одиннадцать, и те и другие — очень точные часы. На лестнице слышатся шаркающие шажки.

Женщина печально вздыхает.

— Шляются всякие оборванцы, мешочников понаехало отовсюду, — говорит она.

— Это они из-за нас, немцев, такие, — произносит мужчина. — Мы их такими сделали.

— Пусть побираются у себя дома.

— У них нет домов, мы сожгли их. Есть только голые пустыри.

Немец аккуратно придвигает стул к столу и благодарит за кофе.

— Герр Лотар… так вы придете, как всегда, в субботу, в десять, не правда ли?

— Фрау Минна, я больше не приду. Никогда, — говорит немец.

И он действительно больше не пришел.

1960

Когда в городском кинотеатре перед сеансами начал выступать с мексиканскими песенками дон Альфредо, Марии было шестнадцать лет. Дон Альфредо — ослепительно красивый мужчина. Иссиня-черные волосы, горяще-тоскующие глаза. Он появлялся на сцене за полчаса до начала сеанса в ярком полосатом пончо и с гитарой в руках.