Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

Затем из какого-то темного лаза, который был, уж не знаю, дверью в жилое помещение или входом в пещеру, показались двое медовщиков, тощие, запеленутые в бурое сукно, в черных чулках, сандалиях со множеством ремней, в плотно облегающих жилетах и повязанных на головах платках — словом, чистой кастильской породы, жесткие, как солонина, и сухие, как трут. Проходя мимо цыган, они презрительно и насмешливо переглянулись и, нагруженные горшками с медом и весами, отправились в город продавать свой сладкий товар. Вслед за ними, ощупью касаясь стены, прошли двое слепых: первый — круглый, толстый, в опойковой шапке, плаще с бахромой, с закинутой за спину гитарой; второй, с укутанной шарфом шеей и в фуражке без галунов, нес скрипку с двумя последними уцелевшими струнами. К ним присоединилась босоногая девчонка, прижимавшая к груди бубен, и вся компания двинулась к выходу, не преминув задержаться у лотка.

Там они не замедлили вступить в оживленную беседу с двумя другими личностями, тоже остановившимися, чтобы пропустить стопку. Это были ряженые: костюм одного (если это можно назвать костюмом) состоял из драной, болтавшейся на плечах рогожи; лицо без маски было густо вымазано сажей; в руках он держал удочку и полный платок орехов — по виду, скорее всего, козьих. Другой держал свою маску — размалеванную физиономию важного судьи — в руках, плащом ему служило латаное-перелатаное пестрое лоскутное одеяло. Выпив, они, перебрасываясь на ходу малопристойными шуточками, вошли во двор и побежали наверх по шатавшейся от ветхости лестнице. Вскоре сверху донесся громкий шум спора, смех, дробь кастаньет, и вслед за тем по лестнице спустилось около дюжины масок, среди которых выделялись две: маленький рост и пышные формы выдавали в них переодетых женщин; на других были преуродливые костюмы из театрального реквизита, а один оказался и вовсе без маски, предпочтя натереть щеки охрой. Двое мужчин несли на руках парализованную старуху, на груди у которой висела табличка, удостоверявшая ее более чем столетний возраст — неплохое средство привлечь внимание сострадательной публики; старуху должны были водрузить на углу улицы Амазонок и Аргансуэлы. Лицо ее было точь-в-точь большой сушеный каштан, и вообще, вы приняли бы ее за настоящую мумию, если бы ясный взгляд маленьких веселых глаз не выдавал жизнь, еще теплящуюся в этом позабытом смертью мешке с костями.

Затем вынесли гробик с телом ребенка лет, наверное, двух, обитый розовым перкалем и украшенный тряпичными цветами. Никто не проронил слезы, не рыдала над гробом мать, словно в целом свете не было ни единой души, которой было бы больно глядеть на эти проводы. Несший гроб мужчина не преминул опрокинуть стаканчик при выходе, и только у цыганок нашлось жалостливое слово для существа, так недолго гостившего в этом мире. Ряженые мальчишки, чей костюм состоял лишь из перкалевой накидки и картонной шляпы с бумажными лентами, девочки в длинных шалях, с цветком в волосах — мадридское щегольство! — бегали по двору, шутили с цыганами или вертелись возле ослов, то и дело норовя забраться на них потихоньку от хозяев.

Прежде чем войти, мой приятель сообщил некоторые дополнительные и весьма ценные сведения, которые не только не удовлетворили мое любопытство, но, напротив, еще более разожгли его. Оказалось, что в свое время в пансионе сеньоры Баланды обитала публика поприличнее: студенты-ветеринары, разъезжающие по делам торговцы — люди сколь грубые, столь же исправные плательщики; но так как «городское развитие» вдруг приняло неожиданное направление, а именно в сторону площади Себада, то и постояльцы попадались день ото дня все более сомнительного сорта. С одних хозяйка брала плату только за так называемый «номер» — столовались они отдельно; другим же еще и готовила. Наверху помещалась кухня, где каждый возился со своими горшками; цыгане варили похлебку прямо во дворе, ставя котелки на своеобразные треноги из кирпичей или булыжников. Наконец мы вошли, желая поскорее увидеть все потаенные уголки этого удивительного дома — прибежища весьма многочисленной и весьма достойной жалости части рода человеческого, — и в комнатенке, где выложенный мелкой плиткой пол дыбился и опадал, подобно волнам бушующего моря, увидели Эстефанию в шлепанцах на босу ногу, которая, закончив мыть свои ручищи, вытирала их о дерюжный передник; обширнейшее чрево, мышцы атлета, грудь, не уступающая внушительными размерами животу и спадающая на него, не в силах удержаться в тесноте корсета; мясистая шея, бычий загривок и, наконец, красное, пылающее лицо, сохранившее следы грубой, яркой красоты — все это было как бы набросано сочной, размашистой, барочной кистью, как нимфа с плафона, рассчитанная на обозрение издали, — нимфа, с которой вы вдруг столкнулись лицом к лицу.

Бесчисленные завитки и локоны ее седеющих волос были аккуратно расчесаны. Все же остальное выдавало неряшливость и полное отсутствие какого-либо кокетства. Она встретила нас открытой, радушной улыбкой, а на вопрос моего приятеля о том, как идут дела, ответила, что по горло сыта своим беспокойным хозяйством и мечтает о дне, когда наконец бросит все, а сама уйдет к «сестричкам» или еще куда-нибудь, где найдется добрая душа, которая ее приютит; в собственном доме она превратилась просто в рабу, потому что нет ничего хуже, чем торговаться с бедняками, особенно если по натуре вы (как и она) человек мягкий и сострадательный. У нее же (по ее собственным словам) просто язык не поворачивался просить у людей то, что ей причиталось, и, естественно, вся эта шушера вела себя в ее доме, как в покоренной стране: кто хотел — платил, кто не хотел — не платил, а некоторые так и вовсе съезжали, прихватив что-нибудь с кухни или с вешалки. Что ж, приходилось кричать, надсаживаться — что было, то было; но много ли возьмешь криком, и хоть народ ее и побаивался, а все поворачивал по-своему, потому как хоть глотка у нее и луженая (в это, впрочем, легко верилось) и язык острый, но на деле любому дураку ничего не стоило отнять у нее последний кусок, обвести вокруг пальца и оставить с носом. Подробное описание своего характера, полное самой неподдельной искренности, она завершила, сообщив, что за двадцать с лишком лет в этом курятнике, накормив и обогрев столько разного люда, она не скопила себе и двух песет, чтобы хоть поболеть со спокойным сердцем.

Но тут рассказ Баланды был прерван появлением шумной компании из четырех женщин в масках — я имею в виду не картонные или тряпичные принадлежности масленичного гулянья, а их аляповато размалеванные лица: толстый слой белил, полыхающие кармином щеки, кроваво-красные губы, мушки, густо-черные брови, прочая устрашающая раскраска и даже ловко подрисованный «томный взор». Особы эти распространяли вокруг себя сильный запах дешевых духов, и по нему и по репликам, которыми они обменивались, мы сразу поняли, что перед нами — представительницы самой развращенной и обтерханной части рода человеческого. Поначалу их можно было принять за ряженых, а разрисованные лица — за своеобразный грим. Таково было и мое первое впечатление; но я быстро догадался, что и белила и румяна для этих существ — дело самое обыкновенное, ведь и вся их жизнь — своего рода гулянье. Уж не знаю, чего они не поделили и что привело их сюда, потому что все четверо и Чамфа (одно из ласковых прозвищ сеньоры Баланды) кричали наперебой и с таким то воинственным, то комичным пылом наскакивали друг на дружку, что нельзя было понять ровным счетом ничего. Похоже, речь шла о каких-то булавках и о каком-то мужчине. Но что случилось с булавками? И кто был этот мужчина?..