Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

А поскольку славный дон Лене, который теперь жил только для Тристаны и ради Тристаны, разделял все ее чувства и мысли, то и он зажил той же жизнью, находя в ней детские утешения для своей безрадостной старости. Лишь порой, как бы очнувшись ото сна и вопрошающе глядя на самого себя, он думал: «Неужели это действительно я, Лопе Гарридо? Похоже, что я впадаю в детство… да, в детство. Мужчина уже умер во мне… И умирал он постепенно, переходя от настоящего к прошлому, пока не превратился в малое дитя. Да, я теперь дитя, живу и думаю, как дитя. Разве не о том же говорит и нежность ко мне этой женщины? Раньше я баловал ее, а теперь она меня…»

А была ли последней метаморфоза Тристаны? Или же то была только внешняя перемена, а в душе она по-прежнему страстно жаждала идеала? Прекрасный, обладавший всеми совершенствами человек, которого она любила, которого сама создала, наделяя его всеми лучшими качествами, какие видела вокруг, рассеялся как дым, когда перед нею въяве предстал тот, кто вдохновил ее воображение. И если прежде ее идеалом был человек, то теперь им стал господь — начало и венец всего сущего. Девушка испытывала отдохновение, неописуемое умиротворение в церкви, ибо умозрительное созерцание своего идеала давалось ей легче там, где изображения святых помогали его увидеть. Некоторое время спустя человек настолько перевоплотился в бога, что Тристана совсем забыла первоначальный облик своего героя, перед ее взором теперь всегда представала его новая, божественная ипостась.

Через три года после операции, так успешно проделанной Микисом и его другом, сеньорита Релус, хотя и не совсем забросила музыку, стала все же относиться к ней с некоторым пренебрежением, как к чему-то низменному и недостойному. Послеобеденные часы она проводила в церкви, сидя всегда на одной и той же скамье, которая из-за такого постоянства, казалось, стала ее собственностью, а прислоненные к подлокотнику костыли составляли ей компанию. Сестры-монашенки в конце концов подружились с Тристаной и обращались с нею как со своей; иногда, на особо торжественных богослужениях, она играла на органе к великой радости богомолок и всех прихожан. Хромая сеньора сделалась популярной среди тех, кто не пропускал ни единой заутрени и вечерни, а церковный причт считал ее неотъемлемой принадлежностью храма.

Дон Лопе не познал в старости той безотрадности и забвения, которых заслужил долгими годами беспутной и порочной жизни: родственники спасли его от грозившей ему ужасающей нищеты. Без поддержки кузин, сеньор де Гарридо Годой, проживавших в Хаэне, и без щедрот племянника, архидиакона из Баэсы дона Примитиво де Акунья, одряхлевшему сердцееду пришлось бы просить подаяние или же отправить свои благородные кости в приют святого Бернардино. Но хотя его кузины, истеричные, очень набожные и богобоязненные старые девы, видели в своем достославном родственнике чудовище, самого дьявола, разгуливающего по белу свету, все же голос крови взял верх над их нетерпимым отношением к нему, и они, не унижая его достоинства, помогли ему справиться с бедственным положением, в котором он оказался. Что же касается доброго архидиакона, то как-то раз, будучи наездом в Мадриде, он попытался урезонить дядюшку и наставить его на путь благонравия; дон Лопе возмутился нравоучениями племянника, и тот ушел от него обескураженный. По прошествии времени, спустя пять лет после болезни Тристаны, слуга божий снова завел речь о том же, прибегнув к аргументам, в убеждающую силу которых он верил:

— Дядюшка, вы всю свою жизнь гневили бога, а самое постыдное и отвратительное из всего содеянного — это ваше преступное сожительство.

— Но, дорогой племянник, ведь я уже не…

— Это неважно, вы оба угодите в преисподнюю, и вас, дядюшка, не спасут от нее ваши нынешние благие намерения.

Словом, добросердый архидиакон хотел поженить их. Мыслимое ли дело и какая насмешка над человеком с такими твердыми браконенавистническими воззрениями, как у дона Лопе!

— Хоть я и выжил из ума, — отвечал он, — хоть я и впал в детство, но не настолько же, Примитиво. Не делай из меня дурака!

Добрый священнослужитель без обиняков изложил свой план. Он не просил, а принуждал.

— Мои тетушки, — сказал он, — очень набожные и богобоязненные, предлагают вам, если вы пойдете к алтарю и исполните заповедь господню, предлагают — повторяю — передать вам по дарственной два пастбища в Архонилье, на доходы от которых вы сможете прожить безбедно до конца своих дней, а лотом оставить их вашей вдове…

— Моей вдове!

— Да, вдове, ибо тетушки весьма справедливо настаивают на том, чтобы вы женились.

Дон Лопе рассмеялся. И смеялся он не столько над нелепостью предложения, сколько над самим собой. Он принял предложение. Да и как можно было отказаться, если благодаря ему он мог обеспечить Тристану после своей смерти?

Он принял предложение… Кто бы мог подумать! Дон Лопе, лишь недавно научившийся осенять себя крестным знамением, не переставал креститься. Словом, они поженились, и когда выходили из церкви, Гарридо не был еще до конца уверен, что он отрекся от столь милого его сердцу зарока безбрачия. Вопреки его ожиданиям, Тристана не стала возражать против такого, казалось бы, несуразного замысла. Ей это было безразлично, ибо на все земное она смотрела с величайшим пренебрежением… Она, можно сказать, и не заметила, как ее обвенчали, как произнесенные в церкви слова сделали ее законной женой Гарридо, после чего она стала уважаемой сеньорой. Она восприняла это как нечто предписанное извне — как перепись населения, или уплату налога, или правила хорошего тона.

А сеньор Гарридо, как только поправились его денежные дела, снял на том же бульваре Обелиско дом побольше, где был даже внутренний дворик, а в нем — некое подобие сада. Старик буквально ожил, как только у него появились деньги. Он уже не казался выжившим из ума и впавшим в детство, напротив, на закате жизни загадочным образом проявились в нем склонности благонамеренного обывателя. У него вдруг возникло неведомое ему ранее желание сажать деревья и наблюдать, как саженцы приживаются и покрываются зеленой листвой. А в то время, когда его супруга находилась в церкви, он, уже несколько поостывший к религии, ходил за своими шестью курицами и красавцем петухом. Какое это было наслаждение! А как он ликовал, когда видел снесенное яйцо, рассматривал, крупное оно или мелкое, потом устраивал гнездо для наседки и ждал, когда вылупятся цыплята, такие забавные, храбрые и жизнелюбивые! От всего этого дон Лопе испытывал неописуемое удовольствие, и Тристана разделяла его радости. К тому времени ее захватило новое увлечение — кулинария. Одна искусная мастерица научила ее выпекать два или три вида пирогов, и они так хорошо у нее получались, что дон Лопе всякий раз, когда ел их, даже пальцы облизывал и возносил хвалы господу. Были они счастливы вдвоем? Кто знает…