Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

— Как же изменился этот человек, как изменился! Он показался мне совсем другим, а я все еще вижу его таким, каким он был раньше.

— Ну, и эта перемена в лучшую сторону или в худшую?

— В худшую… по крайней мере на первый взгляд.

— А мне он показался славным малым, да. Тебя он уважает. Предложил взять на себя расходы по твоему лечению. Я, конечно, отказался… Вообрази себе…

Тристана залилась краской.

— Он не из тех, — продолжал дон Лопе, — которые, разлюбив женщину, тут же забывают о ней. Нет, нет, он производит впечатление человека чуткого и деликатного. Собирается подарить тебе первоклассный орган и все ноты, какие тебе понадобятся. На это я согласился, мне показалось неразумным отказываться. Словом, человек он добрый и жалеет тебя, понимает всю тяжесть твоего положения после потери ноги, требует, чтобы ты была окружена заботой, чтобы у тебя были развлечения. И как искренний и добросердечный друг он вызвался давать тебе уроки живописи.

Тристана промолчала и весь день грустила. Назавтра встреча с Орасио была довольно прохладной. Художник вел себя крайне любезно, но о любви не сказал ни слова. Дон Лопе вошел в комнату, когда его совсем не ждали, и присоединился к их беседе, касавшейся исключительно вопросов искусства. Потом, когда он соблазнил Орасио предложением поделиться с ними впечатлениями о прелестях его жизни в Вильяхойосе, тот пустился в подробный рассказ, который, вопреки ожиданиям старика, понравился Тристане. С живейшим интересом слушала она повествование о безмятежной сельской жизни, полной всяческих услад. Нет сомнения, что в результате метаморфозы, происшедшей в ее душе после того, как было искалечено тело, ей представлялось теперь лучезарной перспективой новой жизни то, что раньше отвращало.

При последующих посещениях Орасио с удивительной находчивостью избегал даже упоминания о времени, так прекрасно прожитом в деревне. К тому же он выказывал полное безразличие к искусству, утверждая, что слава и лавры нисколько не волнуют его душу. Эти слова, точь-в-точь повторявшие то, что он писал из Вильяхойосы, не вызывали у Тристаны недовольства. Напротив, временами она разделяла его мнение и пренебрежительно отзывалась о суетной жизни художников, к величайшему изумлению Орасио, в чьей памяти сохранились совсем иные, восторженные суждения, которые его возлюбленная высказывала в своих письмах.

Наконец ей разрешили встать с постели, и тесный кабинет, где она часами просиживала в кресле, был превращен в мастерскую. Трудно описать то терпение и заботливость, с которыми Орасио исполнял роль учителя. Однако случилось неожиданное: девушка не только потеряла интерес к искусству Апеллеса [57] Апеллес (IV в. до н. э.) — древнегреческий художник, картины которого известны только по литературным описаниям. , но и способности к нему, так ярко проявлявшиеся несколько месяцев назад. По-видимому, это объяснялось утратой веры в себя. Художник не переставал удивляться, вспоминая, с какой легкостью в прежние времена его ученица воспринимала и передавала цвет. Огорченные этой переменой, они либо откладывали занятия на другой день, либо сокращали их. На четвертый или пятый день они уже почти не занимались живописью, а проводили время в разговорах, но случалось так, что и разговоры не очень клеились, как будто они уже высказали друг другу все, что следовало сказать.

В первый день, когда Тристана попробовала ходить при помощи костылей, ее попытки овладеть таким необычным способом передвижения вызвали смех и шутки.

— Да разве можно, — говорила она с юмором, — обучить костыли изящной ходьбе? Нет, сколько бы я ни ломала себе голову, мне не изобрести красивой походки на этих ходулях. Теперь я всегда буду как те калеки, что просят милостыню на паперти. Ничего не поделаешь. Мне остается только смириться!

Орасио предложил купить ей кресло-коляску с ручным управлением, чтобы она могла выезжать на прогулку, и девушка согласилась. Необычный экипаж был доставлен через два дня, но воспользоваться им она смогла только три или четыре месяца спустя. Самым же печальным было то, что посещения Орасио перестали быть регулярными. Началось с того, что на одной неделе он пропустил один день, сославшись на неотложные дела, на следующей отсутствовал дважды, потом не появлялся по три и даже пять раз в неделю. Через некоторое время стало легче сосчитать дни, когда он приходил, чем случаи его отсутствия. Тристана, похоже, не очень этим огорчалась; когда он приходил, встречала его радушно, а когда уходил, не выказывала разочарования. Она никогда не спрашивала его о причине отсутствия и тем более не пеняла ему за это. Другим заслуживающим внимания обстоятельством было то, что они никогда не говорили о прошлом. Казалось, они с обоюдного согласия похоронили свой роман, который наверняка представлялся им неправдоподобным, выдуманным — такими в зрелом возрасте представляются нам развлекательные книжки, увлекавшие нас в молодости.

Из своей духовной прострации Тристана вышла как-то вдруг, словно по волшебству, после первых же уроков игры на органе. Это было похоже на внезапное воскресение, как будто в нее вдохнули жизнь, энтузиазм и страсть, благодаря которым проявился истинный характер сеньориты де Релус и пробудились ее удивительные способности. Ее учителем был маленький приветливый человечек, обладающий необыкновенным терпением, и такой искусный в применении своего метода обучения, что, пожалуй, смог бы сделать органистом даже глухонемого. Благодаря его мудрому руководству Тристана в кратчайший срок преодолела первоначальные трудности, к величайшему удивлению и радости всех наблюдавших это чудо. Дон Лопе буквально млел от восхищения, и когда Тристана нажимала на клавиши и извлекала из них нежнейшие созвучия, бедный кабальеро приходил в умиление, подобно любящему дедушке, живущему только ради того, чтобы пестовать своих внуков и восхищаться, глядя на них. К урокам по изучению инструмента, аппликатуры и нотной грамоты учитель вскоре добавил основы гармонии, и наблюдать, с какой легкостью девушка усваивает эти премудрости, доставляло истинное наслаждение. Можно было подумать, что законы гармонии были ей известны еще до начала обучения, она опережала ход занятий, а все, что на них узнавала, глубоко западало в ее душу. Учитель-коротышка, человек весьма благочестивый, вся жизнь которого проходила на хорах церквей и в часовнях, где он играл на службах, похоронах и девятинах, видел в своей ученице существо, на которое снизошла благодать и которое предназначено для служения искусству и религии.

— Эта девочка — просто гений, — утверждал он, глядя на нее с восхищением, — порою мне кажется — она святая.