Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

— Меня это устраивает, — согласился Диас, покоренный проницательностью и светской искушенностью старого денди. — Я в вашем распоряжении.

Орасио сознавал превосходство своего собеседника и почти (даже без почти) радовался встрече с ним, так как впервые видел вблизи любопытнейший экземпляр высокоразвитой социальной фауны, наблюдал характер легендарный, овеянный каким-то поэтическим ароматом. Притягательная сила дона Лопе еще больше возросла, когда он рассказал Орасио несколько презабавных анекдотов о светской жизни, о женщинах и браке. В общем, Гарридо произвел весьма благоприятное впечатление на Орасио, который на прощанье пообещал выполнять все его наказы. Встреча с несчастной калекой была назначена на следующий день.

«Он просто ангел, — говорил себе дон Лопе, оставляя позади нескончаемую лестницу, по которой недавно поднимался в студию. — И вид имеет человека порядочного и приличного. Я не заметил в нем присущей юнцам навязчивой идеи вступления в брак, он ни словом не обмолвился о прекрасном идеале, о любви до гробовой доски, пусть даже предмет ее — калека без ноги… Все в порядке, не стоит больше беспокоиться. Я-то думал, что встречу романтичного молодого человека с кислой, словно от выпитого уксуса, миной, а встретил уравновешенного бравого парня со здоровым цветом лица, человека благоразумного, который в конце концов будет смотреть на вещи так же, как смотрю на них я. По нему не видно, чтобы сейчас он был так же безумно влюблен, как это, наверное, было какое-то время назад. Он скорее пребывает в смятении, не знает, как себя вести, когда встретится с нею… К чему это приведет? По-моему, между ними все кончено. Любовь умерла и похоронена, как отрезанная нога».

Известие о предстоящем приходе Орасио взволновало Тристану, которая вроде бы верила тому, что ей говорили, но в глубине ее души таилось сомнение в осуществимости их встречи. В предшествовавшие операции дни она приучила себя к мысли о том, что ее прекрасный идеал далеко, и она будет любить его на расстоянии. И теперь, в предчувствии встречи с ним, меркли в ее воображении его красота и необыкновенное совершенство. В то же время человеческое, эгоистическое желание увидеть и услышать любимого боролось в ней с боязнью разочароваться в своем идеале, из-за чего она скорее стремилась избежать встречи, нежели жаждала ее. В этой утонченной любви, силившейся разорвать путы чувственности, разлука давала ощущение почти плотского наслаждения.

В таком состоянии духа и застал Тристану момент свидания. Дон Лопе, не обмолвившись ни словом о предстоящем событии, сделал вид, что уходит из дому, а сам остался у себя в комнате, готовый немедленно выйти оттуда, если по какой-либо причине понадобится его вмешательство. Тристана, вспомнив свои прежние времена, привела в порядок прическу, а поскольку за последние дни ее самочувствие несколько улучшилось, то выглядела она совсем неплохо. Тем не менее, огорченная и недовольная своим видом, она отложила в сторону зеркало: ведь идеалистические умонастроения не исключают желания быть красивой. Услышав, как Орасио вошел в дом, как Сатурна провела его в гостиную, она побледнела и чуть не потеряла сознание. Вся оставшаяся в ее жилах кровь прилила к сердцу, и горячее любопытство, подавив все другие чувства, охватило ее.

«Сейчас, говорила она себе, — я увижу, как он выглядит, узнаю, какое у него лицо, ведь оно стерлось из моей памяти и мне пришлось придумать другое».

Наконец Орасио вошел к ней… К своему удивлению, в первое мгновение Тристана приняла его за чужого. Он сразу же направился к ее постели, протянул руки и нежно погладил девушку по голове. Только через некоторое время они смогли заговорить, и Тристану поразил металл в голосе ее бывшего возлюбленного, как будто она никогда раньше его не слышала. А потом… какое лицо, какая кожа, какой прекрасный бронзовый загар!

— Сколько же ты выстрадала, бедняжка! — сказал Орасио, когда волнение позволило ему внятно изъясняться. — А я не мог быть с тобою рядом! Как был бы я счастлив, если бы смог поддержать свою Пакиту да Римини в такой трудный для нее момент… Но ты же знаешь, моя тетушка совсем плоха. Я чуть было ее не потерял.

— Да… Ты правильно сделал, что не приехал… Зачем? — ответила Тристана, вновь обретя спокойствие. — Твое сердце не выдержало бы этого ужасного зрелища. Да все позади, мне уже лучше, и я приучаю себя к мысли, что теперь у меня одна нога.

— Это совсем неважно, жизнь моя, — сказал Орасио, лишь бы не молчать.

— Посмотрим. Я еще не пробовала ходить на костылях. В первый день будет нелегко, но в конце концов привыкну. Что мне еще остается?

— Это дело привычки. Конечно, поначалу ты будешь выглядеть не очень грациозной… вернее, ты всегда будешь грациозной…

— Не надо, помолчи. Такая лесть ни к чему между нами. Немного любезности или, скорее, сострадания — куда ни шло…

— Но ведь самое драгоценное, что в тебе есть, — твое обаяние, остроумие, одаренность, — не пострадало и не может пострадать, так же как и очарование твоего лица, удивительное совершенство сложения…

— Помолчи, — строго сказала Тристана. — Я теперь сидящая красавица, отныне и навсегда, женщина до пояса, торс — и ничего больше.

— И тебе этого мало? Да, торс, но зато какой! А кроме того, благодаря своему несравненному уму, ты всегда будешь очаровывать всех вокруг…

Орасио перебирал в уме все комплименты, которые можно сказать безногой женщине. Вначале ему нетрудно было подыскивать их, а когда они истощились, ему нечего было добавить. Наконец, уже через силу, хотя сам того не заметил, он проговорил:

— К тому же я люблю тебя и всегда буду любить.

— Это я знаю, — подтвердила она, хотя начинала сомневаться.

Разговор продолжался в самых нежных тонах, однако в словах и поведении собеседников не чувствовалось подлинной доверительности и искренности. С самого начала Тристана испытала горькое разочарование. Сидевший перед нею человек был совсем не таким, каким его воссоздавало ее богатое воображение, когда из-за разделявшего их расстояния образ его стерся в ее памяти. Его фигура показалась ей нескладной и весьма заурядной, в выражении лица не было и намека на тонкость ума, а уж что касается мыслей… Увы, мысли были на редкость скудными! Его уста не произнесли ничего, кроме обычных выражений сочувствия, которые принято говорить больным, заверяя их в самых нежных и дружеских чувствах. И за всем, что он наговорил ей о постоянстве своей любви, проглядывало нелегко удававшееся ему притворство, к которому его понуждало сострадание.

Тем временем дон Лопе ходил взад и вперед по дому в бесшумных домашних туфлях и то и дело подходил к двери на случай, если за нею произойдет что-либо требующее его вмешательства. Поскольку достоинство не позволяло ему унижаться до подслушивания и подглядывания, он не припадал ухом к двери. Зато Сатурна — не столько по наущению хозяина, сколько по собственному почину — прильнула к нарочно оставленной ею щелке и кое-что уловила из разговора влюбленных. Вызвав ее в коридор, дон Лопе, одолеваемый любопытством, спросил: