Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

— Ну как, девочка моя? — спросил дон Лопе и погладил ее по голове.

И она, нежно прикоснувшись рукой к седым волосам дряхлого селадона, пошутила:

— Очень хорошо… Я так прекрасно отдохнула. И если бы мне позволили, сейчас же встала бы и побежала… то есть не побежала бы, конечно… Сейчас нам не до шуток.

Аугусто и дон Лопе, когда два других медика ушли, заверили ее, что излечение будет полным, и поздравили друг друга с успехом операции. Потом они перенесли девушку на постель, создав для нее все удобства и позаботившись о соблюдении требований гигиены. Теперь им оставалось только ждать, когда пройдут десять или пятнадцать критических послеоперационных дней.

Все это время славный Гарридо не знал покоя: хотя заживление протекало успешно, подавленное состояние девушки вызывало тревогу. Она не была похожа на себя, все в ней переменилось; ей ни разу не пришло в голову написать письмо, ни разу не проявились возвышенные и честолюбивые устремления ее всегда беспокойной, мятущейся души, не было больше шуток и шалостей, которыми она удивляла всех даже в самые тяжелые моменты своей болезни. От подавленности и удрученности померкли все ее дарования. Сначала эта созерцательность и кротость пришлись по душе дону Лопе, но вскоре доброго сеньора стала тревожить такая перемена в характере. Он ни на минуту не отходил от нее, являя собой образец отеческой чуткости и любви, граничившей с обожанием. Наконец, на десятый день, Микис с удовлетворением объявил, что рубцевание швов идет замечательно и скоро девушка будет признана здоровой. Как раз в это время наступил перелом в состоянии духа калеки. Однажды утром, как бы выказывая недовольство собой, она сказала дону Лопе:

— Ну вот, я уже столько дней не писала писем! Какая же я нехорошая!

— Не беспокойся, доченька, — быстро нашелся старый сердцеед. — Люди идеальные, совершенные не досадуют, когда не получают писем, и довольствуются тем, что безмятежно разгуливают по своим заоблачным эмпиреям… Но если ты хочешь написать, здесь все для этого имеется. Продиктуй мне, я же твой секретарь.

— Нет, я сама напишу… Или, если хочешь, пиши ты. Всего три слова.

— Ну-ка, я готов, — сказал Гарридо, беря перо и бумагу.

— «Так вот, как я тебе уже писала, — начала диктовать Тристана, — у меня теперь всего одна ноженька. Мне много лучше, уже не болит, и я почти совсем не страдаю…» Это все…

— Как?.. Ты больше ничего не хочешь ему сказать?

— Лучше я сама напишу. Когда диктую, мысли не приходят.

— Тогда держи… Пиши сама, излей свою душу. — Он передал ей перо и положил перед ней дощечку со стопкой бумаги. — Ну так… Тебе трудно? Куда же подевалось вдохновение?

— Как я отупела! Мне ничего не приходит в голову.

— Хочешь, я тебе продиктую? Слушай: «Как ты прекрасен, каким замечательным сотворил тебя господь и как безвкусно такое совершенство! Нет, я не выйду замуж ни за тебя, ни за любого другого серафима, земного или небесного…» Как, ты смеешься? Дальше: «Нет, я не выйду замуж… Хромая я или нет — какое тебе дело? Есть человек, который любит меня такой, какая я есть, и теперь, с одной ногой, я стою для него больше, чем раньше с двумя. Знай же, ангел мой…» Нет, насчет ангела — это несколько пошло… «Знай же, что у меня есть крылья… у меня выросли крылья. Мой папочка собирается купить мне все, что нужно для живописи, и ainda mais [56] Кроме того, более того (португ.) . маленький орган и наймет мне учителя, чтобы я научилась играть хорошую музыку… Ты еще увидишь… По сравнению со мной все ангелы небесные покажутся бродячими музыкантами…»

Они рассмеялись, и дон Лопе, воодушевленный своим успехом, продолжал в том же духе, пока Тристана не прервала вдруг разговор, заявив со всей серьезностью:

— Нет, напишу я сама.

Дон Лопе оставил ее одну, и она написала краткое прочувствованное письмо:

«Господин моей души, твоя Тристана теперь не та, что была раньше. Ты будешь любить меня по-прежнему? Сердце говорит мне, что будешь. Сейчас я вижу тебя еще дальше, чем прежде, и ты кажешься еще красивее, вдохновеннее и великодушнее. Смогу ли я добраться до тебя на деревянной ноге, которую, наверное, мне приделают? Прощай. Не приезжай сюда. Я обожаю тебя издали, боготворю на расстоянии. Ты — мой бог и потому невидим. Твое величие не позволяет моим глазам видеть тебя… Я говорю о тех глазах, что на лице, потому что глазами души очень хорошо тебя вижу. До следующего письма».

Она сама запечатала письмо, наклеила марку и отдала Сатурне, а та, принимая его, лукаво подмигнула. После обеда, когда они на какое-то время остались вдвоем, служанка рассказала, в чем дело:

— Послушайте, сеньорита, утром я ничего не захотела вам говорить, потому что дон Лене был тут. Письмо ваше — вот оно, у меня. Зачем было нести его на почту, ежели дон Орасио в Мадриде? Нынче вечером я снесу его к нему и отдам в собственные руки.

Услышав это, девушка сначала побледнела, потом зарделась. Она не знала, что сказать.

— Ты обозналась, — проговорила она наконец. — Наверное, ты видела кого-нибудь похожего на него.

— Сеньорита, да как же я могла обознаться! Что вы такое говорите! Он самый. Мы с ним разговаривали больше получаса. Он не отпускал меня, пока я ему все-все не рассказала. Ах, сеньорита, если б вы его видели! Черен, как башмак. Говорит, что все время там бродил по горам да плавал по морю и что места там распрекрасные… Ну вот, я ему все и рассказала, а он, бедняжка, до того он вас любит, что глаз с меня не спускал, пока я ему про вас рассказывала… Говорит, что повидается с доном Лопе и все как есть ему выскажет.

— Все выскажет! Что же?

— Ему виднее. А еще он с ума сходит, чтобы вас повидать. Надобно устроить это, когда хозяин отлучится из дому…

Тристана ничего не ответила, а через минуту попросила Сатурну принести ей зеркало и, посмотревшись в него, крайне огорчилась.

— Да вы не очень-то изменились… Точно вам говорю.

— Помолчи. Я на смерть похожа… Какой ужас! — она заплакала. — Он же не узнает меня. Посмотри, какого цвета мое лицо. Как оберточная бумага. И глаза такие страшные, огромные, как плошки… А рот, боже мой! Сатурна, унеси скорее зеркало и никогда больше не приноси, как бы я тебя ни просила!

Дону Лопе, вопреки его желанию, довольно часто приходилось отлучаться из дому из-за крайней финансовой нужды, которая при столь печальных обстоятельствах наполняла его жизнь заботами и огорчениями. Непомерные расходы в связи с болезнью Тристаны поглотили жалкие остатки его скудного состояния, и настал день, когда благородный рыцарь, пересилив свою щепетильность и сломив гордость, вынужден был постучать в дверь дома одного из друзей с просьбой, казавшейся ему постыдной. Страдания несчастного кабальеро невозможно передать словами. За несколько дней он постарел лет на пять. «Кто бы мог такое сказать… Боже мой, я, Лопе Гарридо, опустился до того, что… Это я-то, при моей гордости, при моем чувстве собственного достоинства снизошел до того, чтобы просить о милости! И ведь придет время, когда в силу полной своей несостоятельности я буду вынужден просить то, чего не смогу вернуть… Видит бог, что только ради жизни и счастья этой девочки я сношу весь этот позор и унижения. Если бы не она, пустил бы себе пулю в лоб — и дело с концом. Отправил бы свою душу на тот свет, а усталые кости — в сырую землю! Уж лучше смерть, чем позор… Однако обстоятельства понуждают меня к этой постыдной и бесчестной жизни. Никогда не поверил бы. А еще говорят, что характер… Нет, не верю я в характер. Все решают обстоятельства. Забота о жизни ближних — вот что определяет нашу собственную жизнь, наши поступки».