Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

Крики славного кабальеро, должно быть, доносились в комнату Тристаны, потому что перепуганная Сатурна вошла к нему посмотреть, что происходит с хозяином.

— Прочь отсюда, негодяйка… Это ты во всем виновата. Ах, что это я говорю… У меня голова не в порядке… Уйди, Сатурна, и скажи девочке, что я не допущу, чтобы ей отрезали даже мизинец. Скорее я сам отрежу себе голову… Нет, ничего не говори… Молчи… Она не должна знать… Но ей нужно будет сказать… Это сделаю я. Сатурна, не говори ничего лишнего. Ступай, оставь нас одних.

Потом, обернувшись к врачу, он сказал:

— Простите меня, дорогой Аугусто, сам не знаю, что я несу. Я схожу с ума… Делайте, что вы считаете нужным. Как вы сказали? Сегодня же?

— Да, чем скорее, тем лучше. Сюда придет мой друг, доктор Руис Алонсо, отличный хирург и… Там будет видно. Думаю, что если ампутация пройдет успешно, девушку можно будет спасти.

— Можно будет спасти! Значит, даже в этом случае нет уверенности… Ах, доктор, не осуждайте меня за малодушие! Это выше моих сил… Я веду себя как ребенок. И кто бы мог подумать! Это я-то, столько повидавший на своем веку и ни разу не дрогнувший в минуты величайших опасностей!

— Дон Лопе, — с грустью в голосе заговорил Микис, — в подобных случаях проверяется наша выдержка перед лицом невзгод. И многие, слывшие заячьими душами, оказываются сильными духом, а те, что мнили себя орлами, — мокрыми курицами. Вы сумеете совладать с собой.

— А ведь надо будет подготовить ее… Боже мой, какая пытка! Я этого не переживу. Это мне не по силам, дон Аугусто.

— Бедняжка! Мы не скажем ей всю правду, обманем ее.

— Обмануть ее! Разве вы еще не убедились в ее проницательности?

— Ну что ж, пойдем к ней. В таких делах, сударь мой, всегда надо уповать на какое-нибудь неожиданное благоприятное обстоятельство. Если девушка так прозорлива, как вы говорите, то, возможно, она уже все поняла, и нам не придется… Больные обычно бывают ясновидцами.

Догадливый последователь Гиппократа не ошибся. Когда они вошли к Тристане, она встретила их со слезами и с улыбкой на лице. Девушка смеялась, и две крупные слезы катились по ее щекам.

— Да-да, я знаю, что вы собираетесь мне сказать… Обо мне не беспокойтесь. У меня достанет мужества… Я ведь, можно сказать, рада этому… И почти не… Потому что лучше пусть мне ее отрежут… И настанет конец моим мучениям. Две ноги или одна — какая разница? То есть разница, конечно… Но ведь ноги-то этой у меня на самом деле уже нет, потому что мне от нее никакого толку! Так долой ее, и тогда я сразу поправлюсь и смогу ходить… на костылях или как господь надоумит…

— Доченька, ты почувствуешь себя прекрасно, — заговорил, воспрянув духом, дон Лопе. — Да знай я, что если мне отрежут обе ноги, я избавлюсь от ревматизма, то я без промедления… В конце концов, ноги можно заменить механическими устройствами, что придумали англичане и немцы. На них ходят получше, чем на этих проклятых ходулях, которыми нас наделила природа.

— Словом, — добавил Микис, — пусть куколка не пугается, мы не причиним ей страданий. Вы и знать ничего не будете. А потом почувствуете себя очень хорошо и через несколько дней сможете заняться живописью.

— Я сегодня же, — сказал старик, собрав все свое самообладание и силясь проглотить застрявший в горле комок, — принесу тебе мольберт и краски… И ты увидишь, какие замечательные картины ты нам напишешь.

Крепко пожав ему руку, Аугусто попрощался и сказал, что скоро вернется, но не назвал точного времени. Оставшись вдвоем, Тристана и дон Лопе некоторое время молчали.

— Ой, мне же нужно написать письмо, — сказала больная.

— А ты сможешь, голубушка моя? Ты ведь совсем слабенькая. Лучше продиктуй мне, а я напишу.

Говоря это, он поднес к постели доску, служившую столиком, стопку бумаги и чернильницу.

— Нет, я могу писать… Удивительно: мне сейчас совсем не больно. Я почти ничего не чувствую. Конечно же, я могу писать сама! Ну, за дело… У меня только немножко дрожит рука, но это неважно.

И в присутствии своего тирана она написала такие строки:

«Сообщая тебе новость, и сама не представляю, хорошая она или плохая. Мне ее отрежут. Бедная моя ноженька! Но она сама виновата… Почему она такая дурная? Не знаю, радует ли это меня, потому что, правду говоря, мне все равно от нее никакого проку. Не знаю, огорчена ли я: ведь у меня хотят отнять часть моего существа. И без нее мое тело будет не таким, каким было… Что ты об этом думаешь? В самом деле, стоит ли расстраиваться из-за какой-то ноги. Ты, воплощение духа, наверное, так считаешь. И я тоже. С двумя ногами или с одной — ты все равно будешь меня любить. Сейчас я думаю, что совершила бы ошибку, посвятив себя сцене. Фу! Не такое уж это благородное искусство, раз оно утомляет тело и пресыщает душу. А вот живопись — это совсем другое… Меня уверяют, что я ничего не почувствую во время… сказать, чего?.. операции… Ах! Откровенно говоря, все это очень грустно, и я этого не переживу, если не буду знать, что и после работы докторов-мясников останусь для тебя такой же, как была раньше… Ты помнишь сверчка, который у нас жил и который стал петь еще лучше, после того как ему оторвали одну лапку? Уж я-то тебя знаю и верю, что не стану хуже в твоих глазах. Не нужно убеждать меня, чтобы я в это верила… Радуюсь ли я тому, что меня ждет? Да, радуюсь, потому что придет конец моим страданиям. Бог меня ободряет, он говорит, что все обойдется как нельзя лучше, и я снова буду здоровой и счастливой, и смогу любить тебя всем сердцем, и стану художницей или ученой и философом вдобавок… Да нет же, я не могу радоваться. Мне хочется рвать и метать, но на это нет сил… На сегодня хватит. Хотя я знаю, что ты будешь любить меня вечно, напиши об этом сам, мне это очень нужно. А поскольку ты не можешь обманывать меня (ложь никак не вяжется с твоим совершенством), то, что ты ни скажешь, будет для меня словом божьим… Если бы ты остался без рук и без ног, я ни за что не разлюбила бы тебя. В общем…»

Последние строчки, написанные дрожащей рукой, едва можно было разобрать. Тристана отложила перо, и рука ее бессильно упала. Она захотела было порвать письмо, пожалев о написанном, но передумала и отдала его дону Лопе, чтобы он запечатал и отправил по адресу. В первый раз она не позаботилась о том, чтобы сохранить в тайне свою переписку. Гарридо ушел с письмом к себе в комнату, медленно прочитал его и изумился спокойствию, с которым девушка писала о столь печальном событии.

— Ну, теперь-то, — сказал он, надписывая конверт и словно разговаривая с тем, чье имя выводило его перо, — я тебя не боюсь. Ты ее потерял, потерял навсегда. Ведь все эти глупости насчет вечной любви, идеальной любви без рук и без ног — не более чем плод разгоряченного воображения. Я тебя победил. Хоть и горька моя победа, зато надежна. Знает бог, я могу радоваться ей, только не вспоминая о ее причине — величайшем моем горе… Теперь она безраздельно принадлежит мне до конца моих дней. Бедная моя куколка без крыльев! Она хотела покинуть меня, улететь, да только не подозревала, что не суждено ей порхать и бегать, не знала, что бог меня любит… Сам не знаю за что, но он всегда пособляет мне в таких поединках… Всякий раз, когда от меня хочет ускользнуть моя жертва, он тут же преподносит мне ее связанную по рукам и ногам. Бедная моя пташка, девочка моя дорогая, я люблю ее и буду любить всегда, как родной отец! И никто теперь ее у меня не отнимет, никто…