Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

« Четверг.

Ну и денек, ну и ночка! Но я не сдаюсь. Страдания прибавляют мне душевных сил. Поверишь, прошлой ночью, когда коварная боль на какое-то время давала мне передышку, ко мне возвращалось все, что я узнала из прочитанных книг и что потом рассеялось и улетучилось, как дым. Мысли, тесня друг друга, спешили занять свои места у меня в голове, а память, как только улавливала их, тут же захлопывала дверцу, чтобы не выпустить ни одной. Не удивляйся, я теперь знаю не только то, что знала раньше, а даже больше, гораздо больше. Вместе со старыми мыслями ко мне пришли новые, дотоле неведомые. Есть, должно быть, у меня такая мыслища, которая, словно шустрый голубь, вылетает на волю и все встречные мыслишки соблазняет и ко мне пригоняет. Я точно знаю теперь больше, гораздо больше, чем раньше. Я знаю все… Нет, это, пожалуй, слишком сильно сказано… Сегодня я почувствовала облегчение и думаю о тебе. Ты просто замечательный! Тебе нет равных по уму, а твой творческий гений не знает предела. Я люблю тебя всем сердцем, потому что ты уважаешь мою свободу, потому что не привязываешь меня к ножке стула или стола шнурком супружества. Моя страсть требует свободы, без нее мне не жить. Мне нужно пастись на свободе и щипать травку, где захочу. Я не могу находиться в загоне, да он для меня еще и не построен. Меня влекут бескрайние луга».

В своих последних письмах Тристана уже не вспоминала придуманный когда-то ими самими лексикон, к которому прежде они прибегали в своих интимных излияниях — устных и письменных. В ее письмах не встречались больше ни сеньо Хуан, ни Пакита да Римини, ни причудливые окончания слов, ни грамматические несуразицы, придававшие особую пикантность ее своеобразному стилю. Все это изгладилось из ее памяти, равно как и сам Орасио, которого заменил образ идеального существа — дерзновенное порождение ее воображения, — существа, сочетавшего в себе все мыслимые совершенства. Ее сердце пылало любовью, которую можно было бы назвать мистической из-за бесплотности и умозрительности человека, вызывавшего это чувство. Новый, неосязаемый Орасио немного походил на настоящего, но лишь немного. В этом прекрасном призраке Тристана видела смысл своего существования, жила ради него, не отдавая себе отчета в том, что поклонялась божеству, созданному ее собственным воображением. И этот культ неистово проявлялся в ее письмах, написанных дрожащей рукой в состоянии болезненного возбуждения, происходившего от бессонницы и горячки, и адресованных чисто по привычке в Вильяхойосу, тогда как уместнее было бы отправлять их эстафетой грез в призрачные эмпиреи.

« Среда.

Учитель и господин мой, страдания понуждают меня снова обращаться к тебе; лучше бы причиной этого была радость, но она мне не ведома. Страдание и наслаждение в одинаковой мере дают человеку толчок для полета… если у него есть крылья. В моем безутешном горе бог ниспослал мне великую милость — твою любовь. Что такое физическая боль? Ничто. Я смиренно перенесу ее, если только не буду болеть… тобой. И пусть кто-нибудь скажет мне, что ты далеко! Ты совсем близко, ты со мной рядом, я вижу тебя, прикасаюсь к тебе; у меня достаточно воображения, чтобы сократить расстояние и сжать время настолько, насколько мне заблагорассудится».

« Четверг.

Хотя ты сам мне этого не говоришь, я знаю, что ты такой, каким должен быть. Я чувствую это по себе. Твой несравненный ум, твой гений художника озаряют своим светом мой разум. А твое добросердечие, похоже, свило себе гнездо в моем сердце… Видишь, что значит сила духа. Когда я много думаю о тебе, у меня проходит боль. Ты — мое исцеление или, по крайней мере, обезболивающее лекарство, о котором мой доктор не имеет понятия. Если бы ты видел!.. Микис поражается моей выдержке. Он знает, что я тебя обожаю, но не знает, чего ты стоишь, не ведает, что ты — само божество. Если бы он это знал, то не прописывал бы мне столько болеутоляющих средств, они ведь не успокаивают боль так, как думы о тебе… Я зажала боль в кулак, потому что мне нужна была передышка, чтобы написать тебе. Благодаря моей огромной силе воли мне удается устраивать себе такие передышки. Черт бы побрал эту ногу! Уж лучше пусть мне ее отрежут. Не нужна она мне. Как с двумя ногами, так и с одной или совсем без ног я буду любить одинаково одухотворенно».

« Пятница.

Мне не нужно видеть совершенных творений твоего чудесного искусства. Я все это себе представляю так, словно оно у меня перед глазами. У природы нет тайн от тебя. Она скорее твой друг, чем учитель. Она без спроса врывается в твои произведения, и твои взгляды запечатлевают ее на холсте прежде, чем кисти. Когда я поправлюсь, буду делать то же самое. Я преисполнена уверенностью, что у меня получится. Мы будет работать вместе, потому что стать актрисой я уже не смогу, вижу, что это невозможно… А вот художницей!.. Этого никто не выбьет из моей головы. Мне хватит трех-четырех твоих уроков, чтобы пойти по твоим стопам, но на расстоянии, разумеется… Ты научишь меня? Да, потому что твое великодушие сродни твоему разуму, ты — высшее благо, сама доброта и… хоть не хочешь этого признавать — идеал красоты».

Нетрудно понять, какое впечатление производили на Орасио эти бессвязные и льстивые суждения. Если верить им, то он являл собою некий идеал, и после каждого письма ему в душу закрадывались сомнения относительно собственной его персоны. Дошло до того, что он стал задаваться вопросом, таков ли он, каков есть, или же каким его живописует необузданная фантазия пленницы дона Лепе. Однако беспокойство и смущение не помешали ему разглядеть скрытую за всем этим опасность, и он стал подумывать, что недуг поразил не столько конечности, сколько голову Пакиты да Римини. Одолеваемый мрачными мыслями и опасениями, он решил поехать в Мадрид и уже готов был отправиться туда в конце февраля, когда начавшиеся внезапно приступы кровохаркания у доньи Тринидад привязали его к дому в Вильяхойосе.

В те же самые дни в Мадриде, в доме дона Лопе, происходили чрезвычайные события, о которых следует поведать со всеми подробностями. Состояние Тристаны настолько ухудшилось, что ее воля уже не могла противостоять невыносимой боли, сопровождаемой жаром, рвотой и общим недомоганием. Дон Лопе, ошеломленный и отчаявшийся, полностью утративший присутствие духа, столь необходимое в подобных случаях, надеялся предотвратить опасность, обращая к небесам то мольбы, то угрозы и проклятия. Его подсознательный страх подсказывал ему, что для спасения страдалицы нужно изменить метод лечения. Он отказался от услуг доктора Микиса, которого позднее снова был вынужден призвать, так как сменивший его коллега признавал только один способ лечения от всех болезней — пиявки. Поначалу это средство принесло некоторое облегчение, но со временем совершенно истощило силы больной.